— Imitationem alienae culpae innocentiam vocas? (Повторять ошибку другого — это ли зовется невиновностью?)

Дядя:

— Ты признаешь того, кто изгнал тебя. Тем самым ты изгоняешь меня.

Племянник:

— Даже если ты выгонишь меня, я буду тебя кормить.

Дядя:

— Получив наследство, я прежде всего обрадовался тому, что смогу все оставить тебе и ничего не оставить ему. Ты лишил меня этой радости.

Племянник:

— У меня нет ни отца, ни дяди. Есть лишь двое мужчин, которые губят меня в своей обоюдной борьбе. Двое мужчин, которые проклинают меня, когда я подношу кусок к их старческим ртам.

Дядя:

— Я ненавижу тебя за то, что ты любишь этого бессердечного человека.

— Misericors sum. Non muto (Я милосердец и не могу измениться). Тебе не нравится во мне именно то, что нравилось вначале.

Галлион вкладывает в уста юноши следующие слова:

— Quid, si flere me vetes, cum vidi hominem calamitosum? (Как! Ты хочешь помешать мне плакать, когда я вижу обездоленного?) Affectus nostri in nos tra potestate non sunt (Но ведь наши чувства нам не подвластны).

Фраза, произнесенная Валлием Сириаком в своей декламации, заслужила горячее одобрение публики:

— Vos, judices, audite quam valde eguerim: fratrem rogavi! (О судьи, узнайте же, сколь безгранично мое отчаяние: я обратился к брату моему!)

Латрон же завершил свой роман иначе:

— Parcite, quaeso, patres: praesentes habemus deos (Пощадите меня, отцы мои, умоляю вас: ведь всемогущие боги следят за людьми).

Я восхищаюсь фразой Галлиона: «Наши чувства нам не подвластны». В ней заключена вся трагедия жизни. Вот еще два отголоска житейских бурь, более драматичные, чем другие. Некая женщина убивает свою дочь, чтобы помешать ей выйти замуж за ее любовника. Мать говорит: «Morietur antequam nubat» (Скорее моя дочь умрет, нежели сочетается с ним браком). Задушив дочь подушкой, она восклицает, в оправдание себе: «Я могла бы восхвалять зятя, чье тело любила более всего на свете, но никогда не смогла бы делить его с родной дочерью». У Артюра де Гобино есть прелестная новелла на ту же тему, под названием «Аделаида».

Второй роман, в противоположность первому, рассказывает историю человека, который отдает свою молодую жену умирающему сыну от первого брака. Он входит в комнату юноши «stricto gladio» (с обнаженным мечом в руке) и спрашивает, что довело его до смерти.

— Я люблю женщину, на которой ты женился.

Отец приводит жену в спальню и, сорвав с нее тунику, укладывает к сыну в постель, под голубые одеяла.

Этот сюжет удачнее всех разработал Квинт Атерий. Август плакал, слушая его декламацию. Императору так понравился этот роман, что он заставил автора прочесть его дважды.

Некий отец сидел у могилы, обливаясь горькими слезами. Он потерял троих детей. Это была их гробница. Он не мог противиться желанию каждый день приходить сюда.

Однажды к вечеру какой-то богатый гуляка силой увел его с могилы и велел доставить в носилках в сад неподалеку от кладбища. Приказав рабам крепко держать его, он взял ножницы, состриг этому человеку волосы, отросшие за время траура, и сорвал с него грязные разодранные одежды; затем его выкупали, облачили в льняную красно-желтую тогу и усадили за стол, накрытый для официального празднества, по правую руку от хозяина, который щедро накормил и напоил его, а затем развлек плясками танцовщиц и собственным пением.

По окончании пиршества, после ухода эдилов, на исходе ночи, отец сбросил новые одежды, покинул дом и отправился к судьям. Он затеял процесс против молодого патриция, обвинив его в оскорблении.

— Nunquam lacrimae supprimuntur imperio; immo etiam irritantur (Слезы по приказу не осушишь; напротив, запрещение плакать вызывает новые рыдания).

— Я только желал доставить ему хоть немного радости и усладить пищей его исхудавшее тело.

— Он насильно привел меня в такой вид, что я сгорал от стыда, сидя перед гостями. Он отпустил меня из дома в таком виде, что я сгорал от стыда, сидя перед могилой.

— Я подошел к нему в сопровождении рабов. Схватив его за плечо, я спросил: «Quousque flebis?» (Доколе же ты будешь плакать?)

— Est quaedam in ipsis malis miserorum voluptas (Скорбь сама по себе доставляет род наслаждения тем, кому она выпала на долю).

— Твои доводы постыдны. Наслаждение, порождаемое горем, велико, но противоестественно. Оно сродни бессилию и многим другим невзгодам.

— Я любил своих сыновей. Никто не вправе запретить человеку плакать. Я окликал их по именам, но они меня уже не слышали. Я взывал к пеплу более легкому, чем песок, к праху, который любил более всего на свете.

— Каждый день я проходил мимо этого человека. Я видел, как тощает и покрывается грязью его тело. Траурная одежда болталась на нем, как на скелете. Он умирал. Мне захотелось утешить скорбящего отца.