трактов. Он велел ставить на каждой миле путевые столбы и высекать надписи, прославляющие его имя, — эдакие рекламные щиты той эпохи, более долговечные, конечно, но столь же заметные. Цезарь коллекционировал драгоценные камни, предпочитая крупные, размером чуть ли не с булыжник, а также чеканные сосуды, амфоры и статуи, покупал за бешеные деньги красивых и образованных рабов. Собирал он и картины старинных мастеров, в частности Перейка. В 59 году он подарил женщине, которую любил сильнее всех тех, с кем спал, — Сервилии, матери Брута, — жемчужину стоимостью в полтора миллиона денариев.

Больше всего на свете он любил друзей, но их у него не было. Публий Клодий надевает длинную женскую тунику, прикрывает голову накладными волосами. Вспоминается роман Альбуция «Raptus in veste muliebri» (дословно: «изнасилованный в женском наряде»), где юношу, облачившегося в женские одежды, насилуют мужчины. Клодий проникает в дом Цезаря во время праздника Доброй Богини. Поставленный перед выбором между любовью и дружбой, Гай Юлий Цезарь ни минуты не колеблется. Он отвергает жену. И сохраняет друга. Не было человека, кому он поверял бы свои тайные мысли.

Всю свою жизнь он провел в носилках, за написанием писем. Он писал всюду и всегда — в пути, за столом, в постели. Говорил, что нужно уметь находиться сразу в нескольких местах и использовать как свое присутствие, так и отсутствие, ибо второе из них более загадочно и интригующе, нежели первое. Его главными секретарями были Оппий и Бальб. У них имелся свой тайный шифр и условные сокращения.

Счастье не знает пределов. Повелевать, наслаждаться любовью, строить мир, где все тебе подвластно, жить в бесконечном вихре деятельности и новых, неожиданных свершений, из страха, что в покое все загнивает, сплавлять воедино удачу и усталость, прозрение будущего и внезапные препятствия на пути к нему — все радовало его, все доставляло удовольствие. Мне помнится одна фраза Цицерона, которая включена в «Латинскую грамматику» Кейру и может служить тому убедительным примером: «La cause de Cesar ne manquait de rien: elle manquait seulement de cause». В пятом классе мы хором декламировали это изречение, и оно казалось нам пустым, ходульным. В те времена школьники носили короткие серые фланелевые штаны, из которых торчали худые озябшие коленки — голые, незагоревшие

коленки, испещренные черными зудящими болячками. Их всегда ужасно хотелось отковырнуть, но было боязно. И это тоже захватывало, только по-другому. Время никак не проходило, но вдруг прошло. И ныне эта фраза Цицерона кажется мне все более и более мудрой, ибо в ней заключена вся правда. Правда о любых вещах, о любом поступке, о любом живом существе. Правда обо всем на свете, вплоть до сплетенных ног в породившем нас соитии. Вплоть до внезапного возникновения полового органа у зародыша на двадцатый день жизни в материнском чреве. Вплоть до ссадин на детских коленках, как раз над краем фланелевых штанишек; их ткань слегка вохрилась, кое-где ворсинки сбивались в комочки. Вплоть до этих сереньких комочков. Но довольно о Цезаре.

Итак, Альбуций примыкал к партии Помпея. В продолжение трех месяцев он активно занимался доставкой оружия для его сторонников. В ту пору ему едва исполнилось двадцать лет, он еще не был женат, еще не публиковал свои романы, однако до самой смерти Альбуций Сил хранил верность помпеянцам. Вот они — плоды воспоминания о чутких крошечных ушках серого гиппопотама. О Помпее Альбуций говорил: «Dederunt victis terga victores» (Мы видели, как победители бегут от тех, кого победили). Цестий утверждал, что Альбуций украл эту максиму у Публия Аспрена. Впрочем, в Риме все писатели занимались взаимным плагиатом. Искусство понималось как соревнование произведений и соперничество людей. Оригинальность сюжета, как и оригинальность мысли, не считалась главенствующей. Никто не говорил: «старинные» и «современные», «старые» и «молодые»; существовало лишь противопоставление «древних» «новым», при том что эти последние стремились попасть в разряд «древних». Среди романов Альбуция вряд ли сыщется хотя бы один, чей сюжет он мог бы назвать своим собственным. Персональными надлежало быть только нюансам, манере письма, лексике, деталям и стилю. Так, однажды Ареллия Фуска обвинили в краже какого-то тезиса у Адэя, на что Ареллий возразил: «Do operam ut cum optimis sententiis certem nec illas corrigere conor, sed vincere» (Я стараюсь бороться с самыми удачными мыслями, но не ослабляя их, а захватывая в плен).

Отец Сенеки-ментора в беседе с другом упомянул максиму, которой пользовался Фукидид: «Успех надежно скрывает и маскирует в своей тени все промахи». Альбуций напомнил, что Саллюстий украл эту максиму для жизнеописания Цезаря: «Успех — покрывало для пороков». Альбуций Сил сказал: «Саллюстий — умелый мастер. Он победил грека, обокрав его». Я изложу здесь, слово в слово, шесть романов, чей юридический аспект — чистейшая условность. Отзвуки всех этих дебошей, гомосексуальных насилий и солдатских разгулов до сих пор напоминают о войнах, обагрявших кровью мирные города и селения и наводивших ужас на всю страну.

Во времена войн с кимврами некий трибун, родственник Мария, то и дело запускал руку под тунику одного молодого солдата и хватал его за тестикулы. Но юноша всякий раз отвергал эти авансы и, разжав пальцы трибуна, спасался бегством в лагерь.

Спустя некоторое время скорченный труп трибуна находят в луже крови, с перерезанным от уха до уха горлом. Молодой солдат сознается в этом убийстве. Его приводят к Марию, в ту пору императору:

— Разве ты не должен был повиноваться старшему?

— Солдат готов претерпеть любые тяготы войны, вплоть до гибели, но подставлять свой зад другому он не обязан.

— Неужто твой зад стоит жизни трибуна? Уж не думаешь ли ты, что уважение к чистоте твоего зада сможет умерить скорбь от потери родственника?!

— Он замарал чистоту ваших знамен.

— Долг солдата — защищать честь Рима, его победоносных орлов, добродетели его граждан и мужскую гордость его солдат.

— Мой родич запятнал себя лишь грязными намерениями, которые ты ему приписываешь. Он не осквернил тебя своею спермой.

— Древние возвращались из боя, покрытые пылью и кровью. Но они не возвращались с ляжками, скользкими от смазки и спермы.

— Ты с полным основанием жалуешься на наш испорченный век, но мой родственник был испорчен не более, чем этот век.

— Я был бы недостоин зваться твоим солдатом, ежели проявил бы уступчивость, и еще более низок, ежели проявил бы трусость.