– Значит, ты не богослов. Ты лжец!

Я моментально подскочил к ней и взял ее за руку. Какое счастье, что она понимала по-английски и знала не только свой малопонятный местный диалект, ибо теперь я мог говорить с ней с большей уверенностью. Я объяснил девочке, что солгал ради ее спасения и что она должна верить в мои добрые намерения.

Но она сникла у меня на глазах, словно цветок, закрывший свои лепестки.

За весь наступивший день она не сказала мне ни слова, то же повторилось и на следующий день. Правда, теперь она ела самостоятельно и, как мне показалось, постепенно восстанавливала силы.

Когда мы добрались до Лондона и заночевали в гостинице, я проснулся от звука ее голоса. Я приподнялся на соломенном матраце, увидел, как она выглядывает из окна, и услышал, как она говорит с сильным шотландским акцентом:

– Убирайся от меня, дьявол! Яне желаю тебя больше видеть.

Когда Дебора отвернулась от окна, глаза ее блестели от слез. Свет от моей свечи ударял ей прямо в лицо, и в тот момент она казалась совсем взрослой. Дебора ничуть не удивилась, увидев, что я проснулся, ее лицо приобрело знакомое холодное выражение, она легла и повернулась к стене.

– И все-таки с кем ты говорила? – спросил я.

Она не ответила. Я сел в темноте и начал говорить с девочкой, не зная, слышит она меня или нет. Я сказал, что если она кого-то увидела, будь то призрак или дух, это еще не значит, что она видела дьявола. Кто решится сказать, чем являются эти существа? Я умолял ее рассказать о матери и о том, почему Сюзанна навлекла на себя обвинения в колдовстве. Теперь я не сомневался, что девочка унаследовала от матери определенные способности. Однако Дебора не откликнулась ни на одну мою просьбу.

Я сводил ее в баню и купил ей другое платье. Все это не вызвало у нее ни малейшего интереса. Она холодно взирала на толпы людей и проезжавшие кареты. Желая поскорее покинуть Лондон и вернуться на родину, я сменил наряд богослова на голландскую одежду, поскольку здесь она скорее могла вызвать уважение и готовность оказать мне услугу.

Но перемена в моем облике привела Дебору в состояние мрачного веселья, и она вновь окинула меня насмешливым взглядом, словно желая показать, что не сомневается в наличии у меня непристойных устремлений. Однако и сейчас, равно как и в прошлом, мои действия никоим образом не могли подтвердить ее подозрения. Но что, если она читала мои мысли и знала, что я постоянно представляю ее обнаженной – такой, какой видел, когда мыл ее тело? Я надеялся, что нет.

Мне думалось, что в новом платье Дебора выглядит просто красавицей. Более привлекательных молодых женщин мне не доводилось еще видеть. Поскольку сама она не причесывалась, я занялся ее волосами: часть заплел в косу и уложил кольцом вокруг головы, а остальным позволил локонами ниспадать на спину. Такие прически я видел у других женщин, но Дебору она превратила в настоящую красавицу с картины.

Стефан, мне невыразимо мучительно вспоминать обо всем этом, но я пишу – и не только ради пополнения наших обширных архивов, но и потому, что ночь за окном так тиха, хотя время еще не подошло к полуночи, а мое сердце нестерпимо болит. Я предпочитаю время от времени бередить раны, которые не в состоянии исцелить. Тебе не надобно принимать на веру мои слова о красоте этой женщины, ибо, уверен, ты уже видел ее портрет.

Итак, мы отправились в Амстердам, выдавая себя перед посторонними за брата и сестру из богатой голландской семьи. Я мечтал и надеялся, что наш город выведет Дебору из состояния оцепенения. Она с явным интересом взирала на аккуратные, обсаженные деревьями каналы, на изящные лодки и прекрасные четырех– и пятиэтажные здания.

Величественная Обитель, стоящая у самого канала, которая была моим домом и могла стать домом для нее, вызвала у Деборы нескрываемое удивление. До сих пор это дитя видело лишь свою убогую деревушку да грязные постоялые дворы, на которых нам приходилось останавливаться на ночлег. Так что ты вполне поймешь ее чувства, когда она увидела чистые простыни и подушки в чистой голландской спальне. Она не издала ни звука, но мимолетная улыбка, скользнувшая по ее губам, стоила тысяч слов.

Я сразу же пошел к старшинам – Рёмеру Францу и Петрусу Ланкастеру, которых ты прекрасно помнишь, и чистосердечно признался в содеянном.

Заливаясь слезами, я объяснил, что девочка осталась одна и потому мне пришлось взять ее с собой. У меня не было иных объяснений относительно потраченной мною изрядной суммы денег, кроме того, что я их потратил. К моему изумлению, старшины простили меня и даже пошутили, ибо знали мои потаенные секреты.

– Петир, – с улыбкой сказал Рёмер, – путешествие из Шотландии было для тебя такой суровой епитимьей, что ты явно заслужил прибавку к жалованью и, возможно, более приличную комнату в нашей Обители.

Его слова сопровождались новым взрывом хохота. Да и я улыбнулся про себя, ибо даже в те мгновения при одном только воспоминании о красоте Деборы меня обуревали фантазии. Однако вскоре мое хорошее настроение развеялось, уступив место новым душевным терзаниям.

Дебора не пожелала отвечать ни на один вопрос из тех, что ей задавали. Но когда жена Рёмера, которая жила в Обители всю свою жизнь, пришла к ней и дала ей вышивание и иглу, Дебора довольно сноровисто приступила к работе.

К концу недели жена Рёмера и жены других наших агентов научили ее плести кружева, и она все время проводила за этим занятием, но на слова, обращенные к ней, не отвечала. Подняв голову от рукоделия, она молча обводила собравшихся долгим взглядом и вновь возвращалась к своим кружевам.

К женской части нашего ордена, к тем женщинам, которые не были женами наших агентов, а являлись исследовательницами и сами обладали определенными способностями, Дебора, похоже, питала явное отвращение. Со мною она также не желала разговаривать, но зато перестала бросать полные ненависти взгляды. Когда я предложил ей пойти погулять со мной по городу, она согласилась, и вскоре город буквально вскружил ей голову. В таверне Дебора позволила заказать ей вина, хотя ее немало удивило зрелище добропорядочных женщин, сидящих здесь за яствами и вином. Впрочем, подобное удивляет и других иностранцев, немало поездивших по свету.

Я много рассказывал ей о нашем городе, о его истории, о терпимости властей к различным взглядам и мнениям. Я говорил о том, как сюда из Испании бежали евреи, спасаясь от преследований, рассказывал, что католики здесь мирно уживаются с протестантами и здесь никого не преследуют за колдовство. Я водил ее к книготорговцам и печатникам. Мы нанесли краткий визит в дом Рембрандта ван Рейна, где всегда толпились ученики и куда всегда так приятно было заходить.

Его любимая Хендрике, которой я искренне восхищался, умерла два года назад, и он жил вдвоем со своим сыном Титусом. Я предпочитал полотна, которые он писал в этот период жизни, тем, что он создавал ранее, когда находился в фаворе. Нынешние нравились мне своей странной меланхолией. Мы выпили по бокалу вина с молодыми художниками, постоянно собиравшимися в мастерской, чтобы учиться у мэтра. Здесь Рембрандт впервые обратил внимание на Дебору, хотя ее портрет он написал позже.

Моим постоянным стремлением было развлечь Дебору, отвратить ее от снедающих ее мыслей и показать ей многообразие мира, частью которого могла теперь стать и она.

Дебора хранила молчание, но я видел, что ей понравились художники. В особенности ее внимание привлекали портреты, написанные Рембрандтом, и, конечно, сам этот добрый и гениальный человек. Мы посещали множество мастерских и беседовали с другими художниками. Мы побывали у Эммануэль де Витте и у других живописцев, работавших тогда в Амстердаме. Кое-кто из них до сих пор остается другом нашего ордена. Казалось, в атмосфере мастерских Дебора отогревалась душой, и ее лицо ненадолго становилось мягким и нежным.

Однажды мы проходили мимо магазинов ювелиров, и именно тогда Дебора слегка коснулась белыми пальцами моей руки, попросив остановиться. Белые пальцы… Я пишу о них, потому что они крепко врезались мне в память. Ее тонкая кисть была совсем как у взрослой женщины, и от этого прикосновения я испытал к ней робкое желание.

Дебору очаровало зрелище мастеров, режущих и шлифующих бриллианты, расхаживающих между столами купцов и богатых клиентов, съезжавшихся со всей Европы, если не сказать – мира, чтобы купить прекрасные камни. Я очень сожалел, что из-за отсутствия денег я не мог купить для Деборы какую-нибудь