Ее удочерили, когда ей был всего один день от роду, и сразу же увезли от матери. Кстати, известно ли ему, что она родилась в Новом Орлеане? Она писала об этом в письме, которое Майкл так и не получил. Да, конечно, он должен это знать, ибо тогда, на палубе, едва открыв глаза, он схватил ее за руку и крепко держал, никак не желая отпускать. Возможно, среди множества образов в его мозгу возникла на миг и какая-то безумная мысль о связи между Роуан и Новым Орлеаном. И тем не менее правда состоит в том, что в действительности она никогда не видела родного города. От нее скрыли даже имя ее настоящей матери.

А известно ли ему, что в сейфе за картиной, вон там, у двери, хранится некий документ: обещание, подписанное ею и гласящее, что она никогда не вернется в Новый Орлеан, не станет даже пытаться разузнать хоть что-нибудь о своих настоящих родителях? Прошлое вырвано с корнем. Перерезано, точно пуповина, и ей никоим образом не восстановить того, что было уничтожено. Но в последнее время ее не покидают мысли о прошлом, о жуткой черной бездне неведения и о том, что ее приемные родители, Элли и Грэм, ушли навсегда, а бумага по-прежнему лежит в сейфе. А еще она вновь и вновь возвращается в памяти к тому дню, когда умерла Элли. Почему даже на пороге смерти та заставила Роуан несколько раз повторить данное когда-то обещание?

Они увезли ее из Нового Орлеана шестичасовым рейсом в день, когда она появилась на свет, а потом многие годы твердили, что она родилась в Лос-Анджелесе. Так записано и в ее свидетельстве о рождении – обычная ложь, которую в изобилии стряпают для приемных детей. Элли и Грэм все уши прожужжали ей о маленькой квартирке в Западном Голливуде и о том, как счастливы они были, когда привезли ее туда.

Но суть не в этом. Суть в том, что их обоих нет в живых и все, что скрепляло семью, исчезает с ужасающей скоростью, бесследно уходит в небытие. Страшно вспомнить, в каких муках умирала Элли. Никто не заслужил таких страданий. Они столько лет жили великолепно, держась в ногу со временем. Хотя, надо признать, их мир был эгоистичным и материальным. Никто и ничто, будь то даже близкие друзья или родственники, не могло воспрепятствовать их самозабвенной погоне за удовольствиями. А у постели Элли, корчащейся от боли и умоляющей сделать ей укол морфия, не оказалось никого, кроме Роуан.

Майкл согласно кивал. Как все это знакомо. Разве сам он не придерживался тех же принципов? Перед глазами промелькнули картины новоорлеанской жизни: закрывается дверь с натянутой сеткой, родственники рассаживаются вокруг кухонного стола, на котором стоят блюда с красными бобами и рисом, – и разговоры, разговоры, нескончаемые разговоры…

– Послушай, а ведь я чуть не убила ее, – продолжала тем временем Роуан. – Я едва не положила конец ее мучениям. Я не могла… не могла… Никому не удавалось мне солгать. Я знаю, когда люди лгут. Дело не в том, что я могу читать их мысли. Скорее все происходит несколько иначе: то, что люди произносят, ложится передо мной в виде черно-белых фраз, которые я мысленно превращаю в цветные картины. Таким образом я узнаю их мысли, получаю фрагменты информации. В конце концов, я же врач, поэтому от меня и не пытались скрывать истинный диагноз Элли. Я все равно имела полный доступ к ее истории болезни. Лгала-то как раз сама Элли, постоянно делая вид, будто ничего не происходит. Но мне всегда были известны ее истинные чувства – давно, с самого детства. У меня очень рано проявилась способность к узнаванию. Я называю это диагностическим чутьем, но на самом деле здесь заключено нечто большее. Когда у Элли наступила ремиссия, я коснулась ее руками и поняла, что рак не отступил – он затаился, чтобы вернуться. Максимум, на что она могла рассчитывать, это на полгода… И потом, когда их не стало, возвращаться в этот дом, обустроенный по последнему слову техники, ко всей этой роскоши, которую едва…

– Понимаю, – тихо сказал Майкл. – Игрушками полон наш дом, счет банковский полон деньгами… – вспомнил он слова из какой-то песенки.

– Вот-вот. Но что этот дом без них? Пустая раковина! Я здесь чужая! А если я здесь чужая, то кто же тогда свой?

Я оглядываюсь по сторонам, и… мне страшно. Говорю тебе, мне страшно. Подожди, не надо меня утешать. Ты не понимаешь. Согласна, не в моих силах было предотвратить смерть Элли. Но смерть Грэма на моей совести. Я убила его.

– Нет, ты не могла сделать такое, – возразил Майкл. – Ты же врач и знаешь…

– Майкл, ты словно ангел, посланный ко мне. Но выслушай меня, пожалуйста. В твоих руках заключена некая сила. И она, несомненно, вполне реальна. По пути сюда ты ее наглядно продемонстрировал. Я тоже обладаю силой, и отнюдь не меньшей. Грэма убила я, как до того убила еще двоих: незнакомого мужчину и маленькую девочку. Да, маленькую девочку на игровой площадке много-много лет назад. Я читала материалы вскрытия. Говорю тебе, я обладаю способностью убивать! Вся моя жизнь направлена на то, чтобы противостоять этой способности и по возможности искупить причиненное зло! Именно поэтому я стала врачом.

Роуан глубоко вздохнула и провела пальцами по волосам. В просторном, перетянутом в талии халате она выглядела потерянной и никому не нужной. Одинокая девочка с мягкими, подстриженными под пажа волосами. Майкл хотел было подойти к ней, но Роуан жестом остановила его.

– Во мне столько всего накопилось. Знаешь, я почему-то решила, что расскажу об этом только тебе, тебе одному…

– И вот я здесь и готов тебя выслушать. Я хочу, чтобы ты рассказала мне…

Он не находил слов, чтобы выразить, до какой степени она заворожила его, буквально завладела всем его существом. Как объяснить свои чувства: неизмеримое удовольствие слушать ее после бесконечных недель, проведенных в ярости и безумии?

Тихим голосом Роуан начала рассказывать о своей жизни. Наука всегда была ее поэзией. Посвятив себя медицине, она не мечтала о карьере хирурга – ее привлекали и восхищали невероятные, почти фантастические достижения в области неврологии. Роуан хотелось всю жизнь провести в лаборатории – именно там, по ее мнению, открывались возможности для проявления истинного героизма. А главное, она, несомненно, обладала талантом исследователя – пусть Майкл примет это на веру.

Однако случилось так, что однажды – это произошло в тот чудовищный канун Рождества – ей пришлось пережить страшное потрясение. Она собиралась переходить в Институт Кеплингера, чтобы с головой уйти в изучение методов лечения заболеваний мозга без хирургического вмешательства. Использование лазера или гамма-лучевого скальпеля сродни чуду, которое человек, далекий от медицины, едва ли способен постичь и оценить в полной мере. Следует добавить, что общение с людьми всегда представляло для нее непростую проблему. Сам собой, следовательно, напрашивался вполне однозначный вывод: лаборатория – ее родной дом.

Последние достижения в области неврологии поражали воображение Роуан. И вот тогда ее предполагаемый руководитель… Его имя не имеет значения… Этого человека уже нет в живых: вскоре после того случая несколько микроинсультов свели его в могилу. Ирония судьбы… ни один хирург в мире не смог бы залатать такие разрывы… Однако она вплоть до недавнего времени не знала об этом… Так вот, возвращаясь к началу истории… этот человек накануне Рождества пригласил ее в свой институт, находящийся в Сан-Франциско, ибо то был единственный вечер в году, когда в здании никого не оставалось. Он решил нарушить традицию, чтобы посвятить Роуан в тайны своей деятельности и показать, на каком материале он проводил исследования. А материалом для экспериментов служили… живые человеческие эмбрионы.

– Я увидела его в инкубаторе. Крохотный зародыш. Знаешь, как он это называл? Абортированный плод… Извини, что рассказываю тебе об этом, – мне известно, какие чувства ты испытываешь к Малютке Крису. Я знаю…

Роуан не заметила его шока. Майкл ведь и словом не обмолвился ей про Малютку Криса – он вообще никому не рассказывал о придуманном им имени. Но она, похоже, совершенно не обращала внимания на его состояние. Майкл промолчал и продолжал слушать, в то время как в его воображении сменяли друг друга неясные образы жутких персонажей из когда-то виденных фильмов.

– Представляешь, в этом существе поддерживали жизнь, – говорила Роуан. – Аборт сделали на четвертом месяце. Знаешь, он разрабатывал способы поддержания жизни утробных плодов, извлеченных даже на более ранних сроках. Он планировал выращивать эмбрионы в пробирках, но не для того, чтобы потом вернуть их в материнское чрево, а чтобы сделать источником органов для трансплантации. Ты бы слышал его доводы! Утробный плод играет жизненно важную роль в человеческом существовании – вот так!