В ее глазах, наполненных сверкающими в пламени камина слезами, читалось легкое удивление. Чуть помедлив, Майкл коснулся пальцами ее головы, провел по волосам, погладил щеки…
– Роуан…
Усилием воли он постарался поскорее прекратить беспорядочное мелькание бредовых образов и приказал себе видеть только ее, ту, которая была сейчас в его объятиях. И вновь где-то глубоко внутри возникло удивительное обволакивающее ощущение, точно такое же, какое на миг вспыхнуло в нем по дороге сюда. Внезапно его словно ударило током, по всему телу разнесся нестройный гул, и он почувствовал, что знает о Роуан все: о том, насколько она честна и порядочна, о присущей ей от природы глубинной доброте, о том, сколь насыщенна ее жизнь. Калейдоскоп сменяющихся, сталкивающихся между собой образов лишь подтверждал истинность того, что он уже постиг, правильность его впечатления в целом. И только это имело сейчас значение.
Руки Майкла скользнули под халат, коснулись нежного, стройного тела, такого восхитительно горячего под его избавившимися от перчаток пальцами. Он наклонился и поцеловал ее грудь… Сирота, одинокая, испуганная, но до чего же сильная, неукротимо сильная.
– Роуан, – снова прошептал он. – Пусть сейчас будет важным только это.
Она вздохнула и будто обмякла на его груди, точно сломанная травинка. Под натиском разгоравшегося желания боль ее отступила.
Майкл лежал на ковре, подперев голову левой рукой. Правая небрежно держала над пепельницей сигарету. Чуть в стороне стояла чашка с горячим кофе. Должно быть, уже девять утра. Он позвонил в представительство авиакомпании, и ему предложили лететь дневным рейсом.
Однако мысль о расставании с Роуан будила в душе тревогу. Ему нравилась эта женщина – так, как до сих пор не нравился никто. Правильнее сказать, он был буквально околдован ее умом и в то же время почти болезненной ранимостью, беззащитностью, которая трогала Майкла до глубины души, пробуждая желание уберечь, оградить ее от всего, что способно причинить боль. Сознание собственной значимости доставляло такое наслаждение, что ему даже сделалось стыдно.
Они проговорили несколько часов подряд – спокойно, уже без настоятельного стремления до конца излить душу и эмоциональных всплесков. Роуан рассказывала, как она росла здесь, в Тайбуроне, и почти каждый день ходила на яхте, заменявшей ей самые лучшие школы. Она вновь упомянула о рано проявившейся тяге к медицине, к серьезным научным исследованиям, о том, как мечтала об открытиях в духе Франкенштейна, только более продуманных и перспективных. Потом у нее обнаружился и в полной мере проявился талант хирурга. Роуан не хвасталась этим – она просто рассказывала о хирургии, о волнующем чувстве, охватывающем ее в операционной, о радостном удовлетворении после каждой удачной операции. Она вспоминала об отчаянии, захлестнувшем ее после смерти приемных родителей, спастись от которого помогала только работа. Вот почему она большую часть времени проводила в клинике, а иногда стояла за операционным столом до тех пор, пока не начинала валиться с ног. Ее мозг, руки и глаза существовали словно сами по себе, отдельно от нее самой.
Майкл в свою очередь рассказывал ей о мире, в котором вырос он, испытывая при этом легкое чувство ущербности. Однако вопросы, которые задавала Роуан, свидетельствовали о ее несомненном интересе. Он назвал себя «выходцем из рабочей среды» и в ответ на просьбу Роуан постарался как можно подробнее описать особенности жизни там, на Юге, и в первую очередь убогий домишко с покрытыми линолеумом полами, цветущую в крохотном садике ялапу, непростой быт больших семей, похороны, на которые собиралось множество народу… Да, наверное, все это звучит для нее необычно и кажется странным. Он и сам сейчас воспринимает прошлое именно так, хотя воспоминания о нем причиняют боль и он отчаянно скучает по родному дому.
– Мои видения и те, с кем я беседовал
– Так называлась улица, на которой ты рос? Какое красивое название{6} .
Майкл не стал рассказывать Роуан про сточные канавы, поросшие травой, про мужчин, с неименными жестянками пива сидевших на ступенях крыльца, про неистребимый запах вареной капусты и про то, как от грохота товарных поездов, тащившихся по прибрежной ветке, дребезжали стекла в окнах.
Описывать свою жизнь в Сан-Франциско Майклу было несколько легче. Он рассказал ей о Элизабет и о том, как аборт разрушил их отношения с Джудит, о странной пустоте нескольких последних лет своей жизни и о чувстве ожидания чего-то, хотя он не знал, чего именно. Он говорил о своей любви к архитектуре в целом и к каждому зданию в отдельности, о том, какие дома строились в Сан-Франциско прежде и какие предпочитают строить сейчас, упомянул о старом отеле на Юнион-стрит, который так мечтал восстановить. Потом он подробно описал те дома, которые особо любил в Новом Орлеане, и объяснил, почему не видит ничего особенного в том, что в некоторых особняках обитают привидения. Ведь каждый дом это нечто большее, чем место для жилья, а потому не удивительно, что он способен завладеть душой человека.
Им было легко разговаривать и таким образом все лучше постигать внутренний мир друг друга, после того как близость позволила им узнать друг друга физически. Майкл с интересом отнесся к рассказам Роуан о плавании на яхте, о том, как это здорово – в одиночестве стоять на мостике с чашкой кофе в руке и слушать, как за стенами рулевой рубки завывает ветер. Сам он не испытывал особой тяги к таким прогулкам, но слушал о них с удовольствием. Его буквально завораживали сопровождавшие рассказ скупые жесты, а изменчивое выражение ее серых глаз приводило в восхищение.
Майкл даже отважился заговорить о тех фильмах, где в изобилии присутствовали образы кровожадных, мстительных младенцев и детей, и о своих ощущениях во время их просмотра – о том, что ему казалось, будто весь окружающий мир вступает с ним в беседу. Возможно, он был тогда на грани безумия. Но кто знает, быть может, большинство пациентов сумасшедших домов оказались там лишь только потому, что слишком реально воспринимали свои мечты и иллюзии? Что она думает по этому поводу?… И еще… Взять, например, смерть… Он много думал о ней, но самое важное предположение возникло у него в голове совсем недавно, незадолго до падения в воду: вполне вероятно, что смерть другого человека является единственным по-настоящему сверхъестественным событием, которое мы способны воспринять.
– Я не имею в виду медиков. Речь об обычных людях, живущих в современном мире. Суть в том, что… В общем, глядя на лежащее перед нами тело, мы понимаем, что жизнь ушла из него… и сколько ни кричи, сколько ни бей по нему, сколько ни старайся воскресить это тело – оно мертво, окончательно и бесповоротно мертво.
– Я понимаю, о чем ты говоришь, – сказала Роуан.
– Учти еще, что большинству из нас приходится лицезреть покойника не больше одного-двух раз за двадцать лет. А то и вообще никогда. Нынешняя Калифорния – это цивилизация людей, ни разу не видевших смерти собственными глазами. А главное – не желающих видеть. Услышав, что кто-то умер, они, скорее всего, полагают, что несчастный забыл о здоровом питании или ленился бегать трусцой…
– К тому же каждую смерть они воспринимают как убийство, – негромко рассмеялась Роуан. – Иначе с чего бы они стали натравливать на врачей своих адвокатов?
– И это тоже. Но проблема гораздо глубже. Люди не желают верить в неотвратимость собственной смерти. А когда умирает кто-то другой, все совершается за закрытыми дверями. Если же незадачливый покойник обладал настолько дурным вкусом, что вопреки всем правилам пожелал быть похороненным с соблюдением всех положенных погребальных обрядов, гроб даже не открывают. В современном обществе намного предпочтительнее мемориальная служба в каком-нибудь фешенебельном месте, где подают суши и белое вино. При этом приглашенные на церемонию даже не упоминают вслух, зачем они сюда пришли. Знаешь, мне приходилось бывать на таких службах, где даже не называли имени покойного! Но если кому- то все же доведется увидеть мертвое тело – я не имею в виду врача, сиделку или гробовщика, – это становится подлинно сверхъестественным событием. Возможно, единственным, свидетелем которого есть шанс оказаться…
– Тогда позволь упомянуть о другом сверхъестественном событии, – с улыбкой перебила его Роуан. – Представь, перед тобой на палубе лежит мертвое тело. Ты начинаешь шлепать его, разговаривать с ним… и вдруг… глаза открываются, и тело оживает…
При этих словах Роуан одарила Майкла такой восхитительной улыбкой, что он не выдержал и принялся
