какая-то неясная печаль. Ах, Дейрдре, бедная маленькая Дейрдре…

Каждый раз при виде ее отцу Мэттингли становилась грустно и горько. И тем не менее он знал, что не пойдет по дорожке из плитняка, ведущей к входу, не позвонит у двери лишь затем, чтобы в очередной раз услышать, что мисс Карл нет дома или что сейчас она не может его принять.

Его теперешний приход сюда был лишь своего рода личным покаянием. Более сорока лет назад субботним днем он совершил страшную ошибку, последствия которой непоправимы. Душевное здоровье маленькой девочки оказалось подорванным навсегда. И никакой визит в этом дом теперь уже ничего не изменит.

Отец Мэттингли долго стоял у ограды, слушая, как нож стекольщика чиркает по стеклам, разравнивая замазку. Странный звук на фоне тихой тропической природы. Священник чувствовал, как жара раскаляет его ботинки, проникает под одежду, и постепенно, позабыв о стекольщике, переключил внимание на мягкие, ласкающие краски влажного и тенистого мира, раскинувшегося вокруг.

Редкостное место. Дейрдре здесь лучше, чем в какой-нибудь стерильной больничной палате или среди подстриженных газонов, одинаковых и унылых, словно синтетический ковер. И что заставляло его думать, будто он мог бы сделать для нее то, что не удалось сделать столь многим врачам? А может, они и не пытались? Одному Богу известно.

Неожиданно отец Мэттингли заметил, что на террасе рядом с несчастной безумной женщиной сидит какой-то незнакомец: высокий, темноволосый, безупречно одетый, невзирая на сильную жару, молодой человек весьма приятной наружности. Должно быть, он только что появился на террасе; во всяком случае, секунду назад его там не было Наверное, кто-то из родственников приехал из Нью-Йорка или Калифорнии, чтобы навестить Дейрдре.

Отца Мэттингли приятно удивило поведение молодого человека, то, с какой нежностью и заботой он склонился к Дейрдре и как будто даже поцеловал ее в щеку. Да, действительно, поцеловал – даже отсюда, из тени тротуара, священник отчетливо видел это и был тронут до глубины души. Представшая его глазам картина взволновала его и в то же время заставила испытать чувство необъяснимой грусти.

Стекольщик закончил свою работу, сложил лестницу и, миновав ступени главного входа и террасу, пошел в дальний конец сада.

Визит священника тоже подошел к концу. Он совершил покаяние. Теперь можно возвращаться на раскаленную мостовую Констанс-стрит, а потом в прохладу дома приходского священника. Отец Мэттингли медленно повернулся и пошел по направлению к перекрестку.

Лишь один раз он обернулся и бросил короткий взгляд на старый дом. На террасе была только Дейрдре. Но молодой человек, конечно же, скоро вернется. Священника до глубины сердца потряс тот нежный поцелуй. Как приятно видеть, что даже сейчас кто-то продолжает любить эту заблудшую душу, которую он, отец Мэттингли, так и не сумел спасти.

Кажется, сегодня вечером она должна была что-то сделать… Вроде бы кому-то позвонить, причем по важному делу. Но после пятнадцати часов дежурства, двенадцать из которых она провела в операционной, память отказывалась ей служить.

Пока она еще не была Роуан Мэйфейр с ее личными заботами и печалями. Пока она была лишь доктором Мэйфейр, опустошенной, словно вымытая лабораторная пробирка. С дымящейся сигаретой во рту, засунув руки в карманы грязного белого халата и взгромоздив ноги на соседний стул, она сидела в кафетерии для врачей и слушала обычный разговор нейрохирургов, оживленно обсуждавших все волнующие моменты прошедшего дня.

Негромкие взрывы смеха, гул множества одновременно звучавших голосов, запах спирта, шелест накрахмаленных халатов, сладковатый аромат сигарет – все так привычно. Приятно посидеть здесь, ни о чем не думая, просто глядя на блики света на грязном пластике стола, на таких же грязных линолеумных плитках пола и не менее грязных бежевых стенах. Приятно оттянуть тот момент, когда вновь включится разум, вернется память и мысли забурлят в голове, принося с собой ощущение тяжести и отупелости.

По правде говоря, день сегодня прошел почти идеально – вот почему у нее так гудят ноги. Ей пришлось, одну за другой, сделать три неотложные операции, начиная с человека, которого привезли в шесть утра с огнестрельной раной, и кончая жертвой дорожной аварии, попавшей ей на стол четыре часа назад. Если каждый день будет похож на этот, ее жизнь и впрямь сделается на редкость замечательной.

В том состоянии расслабленности, в каком она сейчас пребывала, доктор Роуан Мэйфейр это сознавала. После десяти лет, отданных учебе в медицинском колледже, а затем интернатуре и стажировке, она стала тем, кем всегда хотела быть: врачом-нейрохирургом. Точнее – лицензированным штатным нейрохирургом в Центре нейротравматологии громадной университетской клиники, где в течение всего дежурства ей была обеспечена напряженная работа. Сюда на операционный стол попадали главным образом жертвы различных происшествий и катастроф.

Надо признаться, она не могла избавиться от чувства гордости и торжества и буквально упивалась своей первой рабочей неделей, столь отличавшейся от будней усталого и измотанного старшего стажера, которому половину операций приходилось выполнять под чьим-то наблюдением.

Даже неизбежная говорильня теперь не казалась столь уж невыносимой: сначала отчет в операционной, диктовка анализа проведенной операции, затем продолжительный неформальный разбор ее в кафетерии для медперсонала. Роуан с симпатией относилась к работавшим рядом с ней врачам. Ей нравились сияющие лица интернов Петерса и Блейка. Ребята появились здесь недавно и смотрели на Роуан едва ли не как на волшебницу. Ей нравился доктор Симмонс, старший стажер, постоянно нашептывавший ей страстным голосом, что она лучший врач на хирургическом отделении и что эту точку зрения поддерживают все операционные сестры. Ей нравился доктор Ларкин, которого его питомцы называли просто Ларк. В течение всего прошедшего дежурства он заставлял Роуан давать всякого рода пояснения и комментарии:

– Ну давай же, Роуан, объясни все подробно. Ты должна рассказывать этим ребятам о том, что делаешь. Джентльмены, обратите внимание: перед вами единственный нейрохирург во всем западном мире, которая не любит говорить о своей работе.

Не любит – это еще мягко сказано. Роуан, обладавшая врожденным недоверием к языку, ненавидела словесные упражнения, поскольку с безупречной ясностью могла «слышать» то, что скрывалось за словами. К тому же она не умела толково объяснять.

Слава Богу, сейчас все переключились на сегодняшнюю виртуозную операцию Ларкина, удалившего менингиому, и Роуан могла пребывать в своем блаженно-изможденном состоянии, наслаждаться вкусом сигареты, пить отвратительный кофе и смотреть на яркие блики светильников на пустых стенах.

Правда, сегодня утром она велела себе не забыть о каком-то деле, касавшемся лично ее, о каком-то телефонном звонке, который почему-то был для нее важен. Что же это за дело? Ничего, как только она выйдет за ворота клиники, все вспомнится.

А выйти за ворота клиники Роуан могла в любую секунду. Как-никак теперь она штатный хирург, и ей незачем проводить в клинике более пятнадцати часов. Роуан уже не придется спать урывками в дежурке и поминутно бегать в операционную, чтобы просто проверить, все ли там в порядке. Все, что не входит в круг ее обязанностей, оставлено на ее усмотрение – именно об этом она и мечтала.

Года два назад, нет, пожалуй, даже меньше, она сейчас не сидела бы здесь, а на пределе скорости мчалась бы через Голден-Гейт, сгорая от желания поскорее снова стать Роуан Мэйфейр, чтобы оказаться в рулевой рубке «Красотки Кристины» и, держа одной рукой штурвал, выводить яхту из залива Ричардсона в открытое море. Только пройдя все каналы и установив автопилот на продолжительное круговое плавание, Роуан позволяла себе спуститься в каюту, где дерево стен блестело не хуже начищенной меди, и, поддавшись усталости, повалиться на двуспальную тахту. Погрузившись в короткий сон, Роуан тем не менее продолжала слышать каждый звук на скользящей по воде яхте.

Но все это было до того, как Роуан приобрела зависимость (в положительном смысле, разумеется) от сотворения чудес за операционным столом. Исследовательская работа все равно не утратила для нее своей притягательности. Элли и Грэм, ее приемные родители, были тогда еще живы, а дом со стеклянными стенами, стоящий на берегу Тайбурона, еще не превратился в мавзолей, заполненный книгами и одеждой его прежних обитателей.