На лице у нее застыло болезненное изумление.
– Ах ты
Вместо ответа он забрал у нее из кобуры револьвер, неловко открыл барабан двумя пальцами, что остались на правой руке, и принялся перезаряжать его левой рукой.
– Из всех своевольных, высокомерных…
– Тебе было
– Черт возьми, никакой я не стрелок!
Он пропустил ее реплику мимо ушей; он мог позволить себе эту роскошь. Если она – не стрелок, то он тогда – козлик.
– Если бы мы тут в игрушки играли, я бы и вел себя соответственно. Но мы не играем. Мы…
Он поднес левую руку к виску и на мгновение умолк. Она заметила, что кончики пальцев его дрожат.
– Роланд, с тобой все в порядке?
Он медленно опустил руку, вставил цилиндр на место и опустил револьвер обратно в ее кобуру.
– Да, все нормально.
– Нет, не нормально. Я не раз уже замечала. И Эдди тоже. Это все началось почти сразу же, как мы свернули с пляжа. Что-то с тобой не так. И по-моему, оно прогрессирует.
– Все со мной так.
Она протянула руку и прикоснулась к его руке. Ее гнев остыл, по крайней мере – пока. С серьезным видом она заглянула ему в глаза.
– Мы с Эдди… это не наш мир, Роланд. Без тебя мы здесь погибнем. У нас есть твои револьверы, и мы теперь можем стрелять, ты нас научил, но мы все равно здесь погибнем. Мы… ты нам нужен. Так что скажи мне, пожалуйста, что не так. Дай нам попытаться помочь тебе.
Роланд был из тех людей, которые неспособны проникнуть в себя до предельных глубин, чтобы понять себя до конца, впрочем, он никогда к этому и не стремился; ему было чуждо само понятие самосознания (не говоря уже о самоанализе). Его путь – путь действия: быстренько справиться со своими инстинктами, механизм которых оставался всегда для него загадкой, и, как говорится, вперед – на мины. Из всех троих он был наиболее безупречно «скроен», человек, чья глубинная романтическая сердцевина скрывалась под незатейливой упаковкой инстинкта и прагматизма. Вот и сейчас он быстренько заглянул в себя, прислушался к своему инстинкту и решил рассказать ей все. Да, с ним творилось неладное. В самом деле. Что-то с ним было не так – с его рассудком. Что-то столь же простое, как и его бесхитростная натура, и столько же странное, как и жуткая жизнь скитальца, которую он принужден был вести из-за этой своей натуры.
Он открыл было рот, собираясь сказать: «Я скажу тебе, что не так, Сюзанна. В трех словах. Я схожу с ума,» – но тут, со скрежещущим треском, в лесу повалилось еще одно дерево. На этот раз – ближе к поляне, и теперь Роланд с Сюзанной не были заняты поединком двух воль, замаскированным под урок стрельбы. Они оба услышали треск падающего ствола, хриплые крики ворон, и оба отметили про себя тот факт, что дерево упало совсем близко от их лагеря.
Сюзанна бросила взгляд в направлении звука.
– Эдди! – проговорила она, уставившись на стрелка широко распахнутыми, испуганными глазами.
И тут вдруг из зеленой твердыни леса донесся вопль – громогласный крик ярости. Упало еще одно дерево, потом – еще. Шум поднялся такой, как будто там строчили из миномета. Сухой лес, сказал себе Роланд. Мертвые деревья.
– Эдди! – на этот раз она закричала. – Я не знаю, что это, но оно рядом с Эдди! – Сюзанна схватилась руками за колеса своей коляски и принялась ее разворачивать, тяжело преодолевая сопротивление почвы.
– Нет времени. – Роланд подхватил ее подмышки и снял с коляски. Ему и раньше не раз приходилось тащить ее на себе – и ему, и Эдди, – в тех местах, где нельзя было проехать на инвалидной коляске, но она все равно поразилась, в который раз, его сверхъестественно быстрой и жесткой скорости. Вот она сидит у себя в коляске, заказанной в конце 1962 в лучшей нью-йоркской ортопедической клинике, а буквально через секунду – уже восседает на шее Роланда, точно этакая деваха на стадионе, подающая сигнал к овациям, сжимая крепкие бедрами его шею, а он, сцепив руки в замок, поддерживает ее за поясницу. Он побежал вперед, шурша подошвами по усыпанной хвоей земле, точно между следами колес от ее коляски.
– Одетта! – В минуту стресса Роланд, сам того не сознавая, обратился к ней по имени, под которым впервые узнал ее. – Только не вырони револьвер! Во имя отца своего!
Теперь он несся, лавируя среди деревьев. Паутина теней и пятна солнечного света сменялись на лицах у них в подвижной мозаике. Дорога лежала под гору. Сюзанна левой рукой отбивалась от ветвей, норовящих спихнуть ее с плеч Роланда, а правую держала на рукояти древнего револьвера.
Миля, твердила она себе. Долго оно, пробежать милю? Да еще если нестись сломя голову? Наверное, недолго, если только он не навернется на этих иголках… но, может быть, все равно слишком долго. Господи, только бы с ним ничего не случилось… с моим Эдди…
И как бы в ответ на ее безмолвные призывы снова раздался рев невидимого пока зверя. Оглушительный, точно гром. Точно рок.
Он был самым громадным созданием в этом краю, который когда-то носил название Больших Западных Лесов, и самым древним. Исполинские вязы в долине были всего лишь тоненькими черенками, когда медведь явился сюда из туманных пределов Внешнего Мира, точно жестокий скиталец-король.
Когда-то в Западных Лесах жили люди, Древние (это на их поселения в долине набредал Роланд в течение последних недель), но они все бежали отсюда в страхе перед исполинским бессмертным медведем. Когда Древние обнаружили, что у них появился незваный сосед в этом краю, куда они тоже пришли издалека, они попытались его убить, но стрелы их лишь разъярили зверя, не причинив ему никакого ощутимого вреда. Но, самое страшное, он, в отличие от других лесных тварей, отнюдь не пребывал в неведении относительно того, откуда исходят его боль и муки – он был умней даже хищных котов, что обитали в песчаных холмах на западе. Этот медведь знал, откуда исходят стрелы. Он знал. И за каждую отметину в плоти под своею косматой шкурой он лишал жизни троих-четверых, а то и с полдюжины Древних: женщин, если ему удавалось до них добраться, если же не удавалось, тогда – детей; их же воинами зверь откровенно пренебрегал, и то было предельное унижение для людей.
И вот, когда Древние поняли его истинную природу, они прекратили попытки его убить, ибо то был не зверь, а воплощенный демон… или тень божества. Они назвали его Миа, что на их языке означало: «мир под покровом мира». И вот теперь, ростом в семьдесят футов, могучий зверь – после восемнадцати, если не больше, столетий безраздельного своего правления в Западный Лесах, – он умирал. Быть может, причиной тому явился крошечный, микроскопический организм, который проник в его тело вместе с едою или питьем; быть может, время и возраст взяли свое; но скорее всего – причиной явилось и то, и другое. Впрочем, причина уже не важна, важен ее результат: размножающаяся в невероятною скоростью колония паразитов, опустошающих его легендарный мозг. После стольких веков его рассчетливый жесткий ум не выдержал, и Миа лишился рассудка.
Медведь снова почуял людей, которые вторглись в его заповедный лес; он здесь царил, на безбрежных его просторах, но если что-то случалось действительно важное на территории царства Миа, очень скоро он узнавал об этом. На этих людей он не стал нападать, он просто ушел подальше от них. Не потому что боялся, а потому, что ему не было дела до них, как, впрочем, и им – до него. Но тут за дело взялись паразиты, и безумие его нарастало, и он вдруг решил, что это Древние снова явились тревожить его, что это вернулись охотники со своими капканами и ловушками и поджигатели леса, вернулись, чтобы приняться за старое. И вот, лежа в последней своей берлоге, в тридцати милях от поселения
