одиночестве.

Утро наступало быстро. Сверчки затихли, таинственные тени как бы испарились, отсутствие каких-либо запахов предвещало еще один жаркий день, возможно, один из последних… Пробуждались ото сна и птицы: откуда-то появился крапивник, присел на сук громадного поваленного дерева, откуда мы брали хворост для костра, почистил перышки и полетел дальше по своим делам.

Не знаю, как долго я сидел вот так на рельсе, наблюдая за багровеющим на востоке горизонтом. Наверное, достаточно долго, поскольку в брюхе у меня заурчало – пора завтракать. Я уже хотел подняться и начинать будить ребят, как вдруг посмотрел направо и остолбенел: в каких-то десяти ярдах от меня стоял олень.

Сердце у меня подпрыгнуло так, что, вероятно, выскочило бы изо рта, не прикрой я его ладонью. Я замер без движения, впрочем, сдвинуться с места я не смог бы, даже если б очень захотел. Глаза у оленя были вовсе не карие, а бархатно-черные, как у внутренней поверхности шкатулок с драгоценностями, какие я видел в ювелирной лавке. Маленькие ушки были словно сделаны из замши. Животное взглянуло на меня, чуть склонив голову, будто заспанный парнишка с всклокоченными волосами, в джинсах с манжетами и залатанной рубахе цвета хаки со стоячим – по тогдашней моде – воротником был для него явлением вполне обычным. Мне же олень казался неким чудесным видением, незаслуженным, а потому необъяснимым, даром свыше.

Довольно долго (по крайней мере, так мне показалось) мы смотрели друг на друга, затем животное повернулось ко мне спиной, нагнулось и, беззаботно помахивая белым хвостиком-обрубком, принялось щипать травку. Олень ел, не обращая на меня ни малейшего внимания и совершенно меня не опасаясь! Да и чего ему бояться? Это я боялся не то что шевельнуться, но даже старался не дышать.

Внезапно рельс, на котором я продолжал сидеть, мелко завибрировял, и через какое-то мгновение олень поднял голову, тревожно поглядывая в сторону Касл-Рока и поводя коричневато-черным носом. Наконец, зверь встрепенулся, в три прыжка достиг зарослей и там исчез – лишь ветка хрустнула под копытом, будто одиночный выстрел в тиши.

Зачарованный, я продолжал смотреть туда, где только что пасся олень, пока грохот приближающегося поезда не стал явственным. Тогда я скатился с насыпи туда, где ребята, разбуженные тем же грохотом, уже потягивались и зевали спросонья.

«Вопящий призрак», как выразился Крис, был уже почти забыт: при свете дня охвативший нас тогда, в ночи, ужас казался просто-напросто смешным до неприличия, досадным эпизодом, который следовало предать забвению.

Рассказ о встрече с оленем вертелся у меня на языке, но что-то подсказало мне, что говорить им ничего не надо – пусть это останется моей тайной. И действительно, до настоящего момента я об этом случае нигде ни словом не обмолвился, а описав ту встречу, почувствовал, что на бумаге мои ощущения в тот момент передать просто невозможно. В общем, это был не только самый запоминающийся, но и – как бы это выразить? – самый чистый эпизод всей моей жизни. Воспоминания о нем как-то смягчают последующие довольно жуткие события, которых мне довелось пережить немало. Ну, например, мой первый день в джунглях Вьетнама, когда один из моих сослуживцев лишь на какое-то мгновение высунулся из окопа и тут же повалился навзничь, зажимая ладонями место, где у него только что был нос. Или тот день, когда доктор объявил, что наш младший сын может родиться гидроцефалом (слава Богу, появился он на свет почти нормальным, только с немного увеличенной головой). Или те долгие, кошмарные недели, когда, агонизируя до бесконечности, умирала мать… В такие вот моменты я вспоминал тот предрассветный час, бархатисто- карие глаза и маленькие, замшевые ушки великолепного, совершенно не пугающегося меня животного, настоящего чуда природы… Впрочем, кто это способен понять? Ведь посторонним нет дела до потайных уголков нашей души. Помните, ведь именно с этих слов я начал свой рассказ?

Рельсы поворачивали теперь на юго-запад и шли через настоящий бурелом. Лес тут был преимущественно хвойным, с густым, практически непроходимым подлеском. Прежде чем двинуться в путь, мы позавтракали собранной в этом подлеске черникой. Ее здесь было видимо-невидимо, но, несмотря на это, желудки наши лишь наполнились слегка, а через полчаса принялись требовать более солидной пищи. Не только губы и пальцы, но даже наши обнаженные до пояса тела (было только восемь, но жара уже заставила нас скинуть рубашки) стали синими от черники. Верн принялся мечтать вслух о яичнице с беконом, из-за чего чуть не схлопотал по шее.

Это был действительно последний из долгой серии поразительно жарких дней и, думаю, худший из всех. Тучки, появившиеся было на горизонте, растаяли без следа уже к девяти часам, небо приобрело стальной оттенок, усугубляя уже и так невыносимое пекло, струйки пота скатывались вниз, оставляя следы-дорожки на покрытых пылью спинах и груди, над головой вились оводы и слепни – в общем, ощущение было пренеприятнейшим, а понимание того, что путь до цели предстоял еще довольно долгий, отнюдь не добавляло энтузиазма. И тем не менее, двигались мы быстро, принимая во внимание жару: всем нам не терпелось увидеть, наконец, мертвое тело, даже если при этом нам не поздоровится – черт его знает, недаром же говорят, что с мертвецами дела лучше не иметь. Но, несмотря ни на что, мы были преисполнены решимости добраться до конечной цели – в конце концов, мы это заслужили.

Где-то в половине десятого Крис с Тедди, шедшие впереди, заметили воду, о чем и прокричали нам с Верном. Мы тут же подбежали к ним. Крис, радостно смеясь, показывал куда-то пальцем:

– Смотрите! Это бобры соорудили!

Чуть впереди под насыпью пролегала широкая дренажная труба. Бобры заткнули ее правый конец, соорудив нечто вроде небольшой плотины из палок и сучьев, скрепленных листьями, ветками и глиной. В результате образовалось маленькое водохранилище, наполненное чистой, сверкающей на солнце водой, над поверхностью которой в нескольких местах возвышались домики зверьков с острыми крышами, напоминающими эскимосские чумы. В пруд впадал ручеек, деревья вокруг которого были лишены коры почти до трехфутовой высоты.

– Ремонтная служба быстренько все это ликвидирует, – заявил Крис.

– Это почему же?

– А для чего, как вы думаете, здесь проложена труба? Чтобы вода не подмывала драгоценную насыпь. Так что пруд здесь не потерпят ни в коем случае. Бобров частично перестреляют, остальные уйдут сами, а плотину их разрушат, после чего на этом месте останется трясина, которая тут, скорее всего, была и раньше.

– А бобры как же? – спросил Тедди.

– Это их проблемы, – пожал плечами Крис. – По крайней мере, управлению железных дорог на такие мелочи плевать.