– Почему же это я дурак. Потому что не хочу бросать друзей?

Замедлив шаг, он задумчиво взглянул на меня, словно решая: сказать или не говорить? Верн с Тедди уже опередили нас чуть ли не на милю. Солнце, клонясь к закату, выглядывало из-за верхушек деревьев, окрашивая все вокруг в золотистый цвет. Рельсы поблескивали уже не на всем протяжении, а лишь местами, как будто через каждые шестьдесят ярдов кто-то по ним рассыпал бриллианты. Тем не менее, было все так же жарко, и пот продолжал катить с нас градом.

– Да, бросить, если ежу понятно, что такие друзья тебя до добра не доведут, – жестко сказал, наконец, Крис. – Тем более с такой семьей, как у тебя. Ведь я все знаю про твоих стариков: на тебя им совершенно начхать. Твой старший брат был для них единственным солнышком в окошке… Вот так же и мой собственный папаша: когда Фрэнк угодил за решетку, у него крыта поехала. На нас, младших, принялся срывать зло… Твой-то хоть тебя не лупит, но это, может, даже хуже. Если ты ему объявишь, что по собственному желанию записался в производственный класс, знаешь, как он скорее всего прореагирует? Перевернет страницу своей гребаной газеты и скажет: «Отлично, Гордон, пойди спроси у мамы, что у нас на ужин». И не говори мне, что это не так. Уж я-то знаю…

Возражать ему я и не собирался. Он, разумеется, бью прав, но как же, черт побери, больно услыхать такое о слоем родителе, пусть даже от лучшего друга.

– Ты, Горди, еще ребенок…

– Ну, спасибо, папочка!

– Хотел бы я быть твоим папочкой! – ответил он неожиданно зло. -Ты бы у меня только попробовал заикнуться о производственном классе! Ведь эти твои рассказы… Это же дар Божий, настоящий талант, как ты не понимаешь! Собираешься зарыть его в землю, будто дитя малое, за которым некому присмотреть. Только круглые дураки и маленькие дети, оставшиеся без присмотра, вечно все теряют, неспособны сохранить то, что дает им Бог. Ну, так вот, если уж за тобой некому присматривать, быть может, мне следует этим заняться.

Мне показалось, что он ждет, когда я на него наброшусь с кулаками. Лицо его сделалось несчастным под зеленовато-золотистыми лучами предзакатного солнца. Крис понимал, что только что нарушил неписаный ребячий закон, свято соблюдавшийся в те времена: можно говорить все, что угодно, о другом пацане, можно смешивать его с грязью, обливать его дерьмом, но о родителях его ни в коем случае нельзя было произнести худого слова. Это было табу, за нарушение которого полагалась неотвратимая и жестокая кара.

– Подумай, Горди, что будет с тобой, с твоими историями, которые никто из нас не понимает, если ты вместе с нами пойдешь в этот идиотский производственный класс лишь потому, что не хочешь разбивать компанию. Ты станешь таким же болваном, как мы, будешь кидаться ластиками на уроках, красть по мелочам из магазинов, у тебя появятся приводы в полицию. А когда немного подрастешь, то будешь вместе с нами угонять тачки, чтобы катать девиц по сельским кабакам, потом трахнешь одну из них, она обвинит тебя в изнасиловании, и ты на долгие годы загремишь в исправительную колонию, а дальше все покатится как по наезженным рельсам. И ты уже не напишешь ничего – ни эту историю про пожирателей пирогов, ни какую-либо другую. Ты станешь просто одним из многих дураков, у которых вместо мозгов – дерьмо.

Представляете, все это мне выложил двенадцатилетний мальчишка! Но когда Крис Чамберс это говорил, лицо у него было такое – словно у умудренного жизнью старика, познавшего все на свете… Тон его был совершенно спокойным, даже каким-то бесцветным, но именно он вселил в меня настоящий ужас.

Крис схватил меня за руку и сжал так, что пальцы у меня свело судорогой. Я посмотрел ему в глаза и содрогнулся: они были совершенно мертвыми, как у восставшего из гроба трупа.

– Я знаю, что говорят о моих родных и обо мне, – лихорадочно зашептал он, – знаю, что люди обо мне думают и чего от меня ожидают. В тот раз никто ведь даже не спросил меня, брал я деньги или нет: все было решено заранее…

– А ты их брал?

Вопрос этот вырвался у меня сам собой. Про это я у Криса никогда не спрашивал и, очевидно, не спросил бы.

– Конечно… – На мгновение он замолчал, смотря вслед Тедди и Верну. – И ты это знал, так же как и Тедди, и все остальные, даже, быть может, Верн.

Я собирался было возразить, но тут же передумал: он был абсолютно прав, что бы я там ни толковал своим родителям насчет того, что любой человек должен считаться невиновным до тех пор, пока не доказано обратное. Да, я действительно знал, что деньги взял он.

– А никому не пришло в голову, что я, может быть, раскаялся и попытался их вернуть?

Глаза у меня расширились:

– Ты правда пытался?

– Я же сказал «может быть»… А может, я это и сделал? Может, я отдал их этой старой чертовке, леди Саймонс, но несмотря на это меня наказали, поскольку деньги так и не всплыли? А на следующей неделе старая чертовка заявилась в школу в новой юбке…

Я уставился на Криса, пораженный, не в силах вымолвить ни слова. Он как-то жалко ухмыльнулся, но его глаза вовсе не смеялись.

– Повторяю, «может быть». Это всего лишь предположение.

Новую коричневую юбку леди Саймонс я прекрасно помнил. Мне еще тогда подумалось, что в ней она даже как-то похорошела, помолодела вроде бы…

– И сколько же там было, Крис?

– Почти семь баксов.

– Бог ты мой…

– А теперь представь себе, как я рассказываю всем и каждому, что действительно взял эти деньги, однако потом леди Саймонс взяла их у меня… Кто это утверждает?! Крис Чамберс, братец Фрэнка Чамберса и «Глазного Яблока»? Поверил бы мне кто-нибудь, как ты полагаешь?

– Бог ты мой! – повторил я в ужасе. – Конечно же, никто бы не поверил.