мозолями. Долан спит в своих шелковых пижамных брюках, а рядом с ним одна из блондинок в его пижамной куртке.

Внизу, в огороженном стеклом помещении гаража, стоит серебристо-серый «кадиллак», заправленный, с уже погруженными вещами, готовый к поездке.

— Ну хорошо, — пробормотал я, медленно взобрался в кабину экскаватора, опустился в кресло и нажал на газ.

Я продолжал работать до девяти утра, а потом кончил — нужно было предпринять еще кое-что, а времени оставалось так мало. Моя наклонная траншея вытянулась на сорок футов. Этого должно было хватить.

Я отогнал экскаватор на прежнее место и оставил там. Он мне еще понадобится, и для этого придется отлить дополнительное количество топлива, но сейчас на это времени не было. Мне был нужен эмпирии, а во флакончике его оставалось так мало — нужно, чтобы таблеток хватило на сегодняшний вечер… и на завтра. О да, на завтра, на славный праздник независимости — Четвертое июля.

Взамен эмпирина я передохнул минут пятнадцать. Я не мог позволить себе этого, но заставил себя. Растянувшись внутри фургона — мышцы мои при этом вздрагивали и дергались, — я думал о Долане.

Сейчас он перед самым отъездом упаковывает вещи, кладет в свой кейс деловые бумаги, которые будет просматривать в пути, туалетные принадлежности, может быть, книгу или колоду карт.

«А вдруг на этот раз он решит лететь?» — послышался внутри меня зловредный шепот, и я не смог удержаться — из губ моих вырвался стон. Никогда раньше он не летал в Лос-Анджелес — всегда пользовался «кадиллаком». Мне казалось, что он просто не любит летать. Правда, иногда ему приходилось путешествовать самолетом — однажды он летал в Лондон, — и мысль о том, что он может полететь, неотступно билась в моем мозгу, не покидая меня ни на мгновение, словно зуд.

В половине десятого я достал из фургона большой рулон брезента, аппарат, сшивающий проволокой, и деревянные планки. Стало облачно и чуть прохладнее — иногда Бог приходит на помощь. До этого момента я забыл о своей голове, потому что все остальное болело у меня намного больше, но теперь я коснулся ее пальцами и тут же с невольным стоном отдернул руку. Я подошел к зеркалу на пассажирской стороне фургона и посмотрел в него — лысина была ярко-красная, покрытая пузырями.

В Лас-Вегасе Долан делал последние звонки, готовясь к отъезду. Водитель наверняка уже подал «кадиллак». Между ним и мной оставалось всего семьдесят пять миль, и скоро «кадиллак» начнет сокращать это расстояние со скоростью шестьдесят миль в час. У меня не было времени стоять и оплакивать лысину, обожженную солнцем.

«Мне нравится твоя загорелая макушка, милый», послышался рядом голос Элизабет.

— Спасибо, Бет, — сказал я и начал раскладывать деревянные планки поперек траншеи.

По сравнению с прошлым днем работа была легкой. Почти невыносимая боль в спине превратилась в тупой, саднящий жар.

«Но что ты будешь делать потом? — звучал в голове насмешливый голос. — Что будет потом, а?»

Потом все решится само собой, вот и все. Мне начинало казаться, что ловушка будет выглядеть как следует, а это было самым главным.

Деревянные планки перекрывали траншею таким образом, что позволяли мне надежно закрепить их по сторонам в асфальте, по бокам траншеи. Такую работу было бы труднее делать ночью, когда асфальт становился твердым, но сейчас, поздним утром, он размягчился, и мне казалось, что я втыкаю карандаши в остывающий ячменный сахар..

Когда все планки были на месте, траншея стала походить на мою первоначальную диаграмму, начерченную мелом на асфальте, — за исключением центральной линии. Я положил рулон брезента у той части, где помельче, и развязал стягивающие его веревки. Затем начал раскатывать сорок два фута «шоссе 71».

Если смотреть вблизи, иллюзия была далеко не идеальной — подобно сценическому гриму и декорациям, которые никогда не выглядят идеальными из первых трех рядов. Но стоило отойти на несколько ярдов, и брезент полностью сливался с дорожным покрытием. Это была темно-серая полоса, ничем не отличающаяся от действительного покрытия шоссе 71. С краю, слева (если смотреть на запад), на брезентовой полосе была нанесена прерывистая желтая линия, разрешающая обгон.

Я раскатал длинную полосу брезента по деревянным планкам, прошел вдоль нее, поправил и еще раз прошел вдоль, прикрепляя брезент к деревянным полоскам проволочным сшивателем. Мне трудно было заставить руки исполнять эту работу, но я заставил их.

Когда брезент был закреплен, я вернулся к фургону, сел за руль, испытав при этом еще один короткий, но мучительный спазм, и проехал к вершине подъема. Там я сидел целую минуту, глядя на свои изуродованные руки, лежащие на коленях. Затем я вышел из машины и небрежным взглядом окинул полотно шоссе 71. Мне не хотелось обращать внимания на конкретные детали, нет, мне хотелось получить общее впечатление. Я стремился, насколько это возможно, запечатлеть в памяти картину, какой ее увидят Долан и его спутники, выехав на вершину подъема. Мне хотелось убедиться, насколько она естественна.

То, что я увидел, было лучше того, на что я мог рассчитывать. Дорожные машины, выстроившиеся вдоль обочины на дальнем конце прямого отрезка, дополняли кучи грунта, вываленные мной в кювет, когда я копал траншею. Куски асфальта были почти скрыты грунтом, хотя порой и высовывались. Усиливавшийся ветер сдувал с них грунт, однако и они казались остатками прежних работ. Компрессор, который я привез в своем фургоне, ничем не отличался от дорожных машин.

Если смотреть отсюда, иллюзия была полной — шоссе казалось совершенно нетронутым.

Транспортный поток был особенно напряженным в пятницу, в субботу он чуть спал — гул автомобилей, сворачивающих в объезд, почти не стихал. Однако этим утром шума моторов совсем не было слышно. Большинство автомобилистов уже приехали туда, где собирались проводить Четвертое июля, или воспользовались другим шоссе в сорока милях к югу. Меня это вполне устраивало.

Я поставил фургон в стороне, за вершиной холма, и повалялся в нем на животе до без четверти одиннадцать. Затем, когда большой молоковоз медленно и неуклюже въехал на объездную дорогу, я подал фургон задом, открыл двери и побросал внутрь все ярко окрашенные конусы, перегораживающие шоссе.

Справиться с мигающей стрелкой оказалось гораздо труднее. Сначала я не мог догадаться, как отсоединить ее от запертого стального ящика с аккумуляторами внутри, не подвергаясь опасности погибнуть от электрошока. Затем я увидел вилку, подсоединенную к розетке. Она была спрятана под кольцом из жесткой резины — страховка, судя по всему, от шутников, которые могут решить, что будет весьма забавно выдернуть вилку и отключить стрелку, указывающую направление объезда.

Я достал из своего инструментального ящика молоток и стамеску, и четырех резких ударов оказалось достаточно, чтобы сбить резиновое кольцо. Плоскогубцами я сорвал его и выдернул кабель. Стрелка перестала мигать и потухла. Я столкнул ящик с аккумуляторами в кювет и засыпал его песком. Было как-то странно стоять и слушать жужжание под слоем грунта. Но это напомнило мне о Долане, и я рассмеялся. Долан вряд ли станет жужжать.

Он может кричать и просить о пощаде, но жужжать он не будет.

Стрелка была прикреплена к стойке четырьмя болтами. Я ослабил их, стараясь работать как можно быстрее, все время прислушиваясь к шуму мотора. Прошло достаточно времени, и можно было ждать еще один автомобиль — но пока не «кадиллак» Долана, это уж точно.

И тут снова заговорил мой внутренний пессимист.

«Что, если он решит все-таки лететь? Но он не любит летать на самолете. Ну а если он поедет, но другой дорогой? Например, по магистральному шоссе? Сегодня все… Он всегда ездит по семьдесят первому. Да, но вдруг…»