голове и груди хрипело и шумело знакомое дыхание.
Вцепившись в перила, он пытался как-то разобраться в этой сумятице образов. НОРА ЛЮБВИ попахивала фрейдизмом, рождественский алый он тут же отогнал от себя, оставалось это неясное происшествие: вереница грохочущих, лязгающих автомобилей по обочинам трехрядной автострады — сшибаются друг с другом, словно рыцари на турнире. Образ этот мог прийти и из прошлого, и из будущего. Он мог быть и порождением его подсознательных страхов. Вечно маячащая перспектива — разбиться вдребезги, дробя тела других.
Свою машину он оставил на пароме. Будущее было неясно, пусть он и чувствовал в себе неведомые доселе силы… Он затаил дыхание. Море вдруг посерело. Он держался за поручни крепко-крепко, ему казалось, что земля у него под ногами слегка покачивается. Палуба. Палуба покачивается. Море, сузившееся глазом китайца. Корабль уперся носом в причал. Перекличка причалов под хохот легавых.
Он стоял у борта, пытаясь собраться с мыслями. Пассажиры парома один за другим выводили свои машины с нижней палубы и лихо выруливали на берег. Задрав голову вверх, он посмотрел на утесы. С них то и дело камнем срывались чайки, что затем сонно плавали по маслянистым, тяжелым водам. Он прислушался. Он слышал только свое дыхание, скрежет трущейся о тело одежды… В трансе или не в трансе, но он стоял у борта, причал же быстро пустел.
— Простите, сэр, — не вам ли принадлежит та красная машина? Если не ошибаюсь, вас зовут Чартерис?
Медленно он повернулся на звуки английской речи. Вытянув руку перед собой, коснулся кителя незнакомца, молча кивнул и стал спускаться на нижнюю палубу. Его «банши» стояла в дальнем углу гулкого чрева парома. Сев за руль, он стал шарить по карманам, пытаясь отыскать ключ зажигания, но тут увидел его уже в замке. Он завел машину и медленно выехал на английский бетон, на английские желтые стрелы.
Он бросил взгляд на павильон, в котором находилась портовая таможня. В его тени, сложив на груди руки, стоял человек в синем свитере. Кивком головы человек подозвал его к себе. Чартерис подъехал к павильону и увидел перед собой самого что ни на есть обычного таможенника. Тот заглянул в его бумаги, даже не взяв их в руки, и в то же мгновение заморосил мелкий холодный дождь.
— Англия моей мечты была куда ярче!
— Не стану с вами спорить, — угрюмо покачал головой таможенник. — В отличие от вас, французов, мы пережили войну. Надеюсь, вы понимаете, что она не могла не привести к известному смещению?
— Бог ты мой — ну конечно же! Именно так — к смещению!
— Вы свободны.
Он мягко тронул и услышал прощальное:
— Пришло совершенно новое поколение!
— Я принадлежу ему! — заорал он в ответ.
Он ехал неправдоподобно медленно; скользкие желтые стрелы слизывали себя подчистую, исчезая под капотом его машины. TENEZ LA GAUCHE, LINKS FAHREN, ПОВОРОТ НАЛЕВО. ПИВО «УОТНИ». Гигантские ворота распахнулись, осталась лишь любовь. Он помахал человеку, открывшему врата, на что тот ответил взглядом, исполненным подозрения и тревоги. Англия! Брат, мы на земле, которой касались стопы Святого!
Неуклюжие белые громады зданий оседали. Он обернулся и с опаской посмотрел на покинутый им паром. Где он и кто он? На сером асфальте, скрючившись над желтой стрелкой, лежало одно из его «Я». Ставшее ненужным, сброшенное тело — такое же, как в недавнем видении.
Оно тут же ожило в памяти, сохранившей все, до малейших деталей…
До какой степени иллюзорным было это видение? Или, наоборот, — до какой степени оно соответствовало действительности?
Он попытался воссоздать в памяти тот образ Англии, который был навеян ему книгами Святого. Кокни, сиделки, полисмены, трущобы, туманные набережные, каменные громады, расцвеченные хрупкой инкрустацией красивых женщин. Место, в котором он оказался, было совсем иным. Как это сказал таможенник? «Война не могла не привести к известному смещению». Он смотрел на людей, сновавших по улице. Женщин среди них было совсем немного — они были одеты бедно и безвкусно и старались передвигаться быстро, держась при этом у стен. Но не было среди них сиделок. Мужчины, в свою очередь, производили впечатление оживших манекенов, бесчувственных и неуклюжих. Разнонаправленные силы инерции стали проклятием для англичан. Мужчины, собравшись в небольшие группы, молча покуривали, чего-то ждали; женщины проносились мимо них одинокими метеорами. В глазах у всех поблескивали искорки безумия. Зрачки слепили его так, словно были галогеновыми фарами, вмонтированными в черепа животных, у женщин они отсвечивали зеленым, у мужчин — красным, словно у немецких овчарок.
Чартерису стало немного не по себе.
— Я отправляюсь в Шотландию, — сказал он вслух. Бомбы образов. Он искажал свою судьбу: там он не будет никогда. Что-то произошло — точнее, произойдет с ним. Оно уже произошло, и вот здесь и сейчас всего лишь прежний его лик, его прошлое воплощение, что, может так статься, давно уже мертво, — одно из тех его сброшенных «Я», которые по мысли Гурджиева являются основной помехой на пути к пробуждению истинного сознания.
Он был на том самом перекрестке, от которого уходила на холм уже знакомая ему улочка. Ни минуты не раздумывая, Чартерис свернул на нее и прибавил газ. Повинуясь безотчетному импульсу, он оглянулся и увидел, как красная «банши», за рулем которой сидел Колин Чартерис, повернула совсем в другую сторону. Куда ведет тот путь — в Шотландию или в… НОРУ ЛЮБВИ? Его другое «Я», заметив его взгляд, по-волчьи оскалилось и хищно сверкнуло красным глазом.
Как приятно будет с ним расстаться…
Пока машина его взбиралась на холм, он пытался отыскать взглядом трех девушек в мини-юбках, которых он заметил возле лавки мясника. Но увы — мир этот был куда печальнее того, что был явлен ему в видении, — здесь народ не прогуливался по улицам, и магазины по большей части были закрыты. Было ли ему страшно тогда? Он ведь знал, что имеет дело с чем-то совершенно неведомым, — да, да, именно так, — совершенно неведомым. Сердце материализма было пробито серебряной психоделической пулей, непредсказуемое тотчас же удалилось, упорхнув на своих вампирьих крылах. Он был хозяином положения, и потому сам шел навстречу неизведанному.
Теперь он знал о себе хоть что-то. Старая его жизнь разрешилась новой еще там, на юге Италии, в реабилитационном лагере для славян, вдали от отчего крова. Живя в лагере, он не мог не столкнуться с разного рода психическими расстройствами, и это позволило ему понять одну важную истину: существует великое множество альтернатив нормальной здоровой психике, при этом выбор того или иного варианта определяется индивидуальными наклонностями человека.
Личный его опыт до какой-то степени позволял судить и о его собственной обусловленности. Чартерис склонялся к тому, что действиям его подлежит некая ищущая самое себя философема. К интроспекции он склонен не был, но, с другой стороны, действия его были, как правило, достаточно осмысленными. И все же все эти бесконечные «Я» были лишь листочками, лишь побегами, отходящими от могучего ствола его подлинной самости.
Какой вывод из этого следует? Нечто неведомое побуждает его поступать так или иначе; прознать оную первопричину, которая в конце концов может оказаться и какими-нибудь дьявольскими химическими соединениями, можно — для этого достаточно изучить какой-либо побег, какое-либо вторичное «Я». Он въехал на вершину холма и тут же увидел себя — он по-прежнему стоял, крепко держась за поручни, устремив взгляд к серому подернутому дымкой морю. Он остановил машину.
Он шел к стоящей у перил фигуре, стараясь не смотреть на чудищ, круживших по небесной тверди.
Слух его стал необычайно острым. Шаги звучали так, словно звук их доносился откуда-то издалека, зато сипение и свист врывающихся в легкие потоков воздуха, тиканье часов и тихое поскрипывание костей, казалось, раздавались прямо в голове. Как сказал тот человек — война привела к известному смещению. Что верно, то верно.
Рука его уже готова была коснуться плеча гурджиевского «Я», но тут он застыл, потрясенный странным видом плывущего по морю предмета, казавшегося ему то ли морским чудищем, то ли допотопным
