и они должны услышать меня, святой Боже, должны.

«Н-н-н-н-н…»

— Хочешь послушать музыку? — спрашивает женщина-врач. — У меня есть Марти Стюарт, Тони Беннетт…

Он вроде бы фыркает. Я едва его слышу, не сразу понимаю смысл ее слов… возможно, к счастью для себя.

— Ладно, — она смеется. — У меня также есть «Роллинг стоунз».

— У тебя?

— У меня. Я не такой «синий чулок», каким выгляжу, Питер.

— Я не хотел… — он, похоже, залился краской.

«Услышьте меня! — кричу я внутри головы, а мои замороженные глаза смотрят в снежно-белый свет. — Перестаньте трещать, вы же не сороки, услышьте меня!»

Я уже чувствую, как воздух тонкой струйкой течет по горлу, и меня вдруг осеняет: эффект случившегося со мной слабеет, но мысли мои направлены на другое. Может, эффект и слабеет, да очень скоро отпадет сама возможность выздоровления. Вся мои силы брошены на то, чтобы они услышали меня, и на этот раз они обязательно услышат, я знаю.

— «Стоунз», значит, — говорит она. — Если только ты не хочешь, чтобы я сбегала за си-ди Майкла Болтона в честь твоего первого перикардиального разреза.

— Пожалуйста, не надо! — восклицает он, и они смеются.

Звук вырывается из меня, и на этот раз он громче. Не такой громкий, как мне хотелось бы, но уже что-то. Они услышат, должны.

И тут, когда я начинаю выдавливать из носа звук, комната наполняется грохотом гитар, а голос Мика Джаггера, как мяч для пинг-понга, отлетает от стен: «Да, это всего лишь рок-н-ролл, но я его ЛЮ-Ю-Ю-Ю- Б-Л-Ю-Ю-Ю…»

— Приглуши звук! — кричит доктор Сиско, ну очень громко, и среди всего этого шума мой носовой звук, отчаянная попытка бубнить носом, конечно же, никто не слышит, как шепот в кузнечном цехе.

Теперь ее лицо склоняется надо мной, и вновь я испытываю ужас, увидев, что глаза у нее закрыты прозрачным пластиковым щитком, а рот и нос — маской. Она оборачивается.

— Я раздену его для тебя, — говорит она Питеру и наклоняется еще ниже, со сверкающем скальпелем в руке, обтянутой перчаткой, наклоняется сквозь гитарный грохот «Роллинг стоунз».

Я отчаянно бубню, но толку нуль. Сам себя не слышу.

Скальпель замирает надо мной, потом начинает резать.

Я кричу в собственной голове, но боли нет, только моя водолазка распадается на две части, которые соскальзывают по бокам. Точно так же должна распасться и моя грудная клетка, после того, как Питер, не ведая, что творит, сделает свой первый перикардиальный разрез, на живом пациенте.

Меня поднимают. Моя голова откидывается назад, и я вижу Питера, надевающего прозрачный пластмассовый щиток. Он стоит за стальным столиком, на котором разложены инструменты. Почетное место на столике занимают большущие ножницы. Лишь на мгновение попадают они в мое поле зрения, лезвия блестят, как атлас. Потом меня вновь укладывают, но водолазки на мне уже нет. Теперь я по пояс голый. А в комнате холодно.

«Посмотрите на мою грудь! — кричу я ей. — Вы должны видеть, что она поднимается и опадает, пусть и воздух в нее поступает по минимуму! Вы же специалист, черт бы вас побрал!»

Вместо этого она смотрит на Питера, возвышает голос, чтобы перекричать музыку. («Мне нравится, нравится, нравится…» — поют «Стоунз», я думаю, что целую вечность буду слышать эти идиотские гнусавые вопли в стенах чистилища). — Твоя ставка? Боксерские трусы или плавки?

В ужасе и ярости я понимаю, о чем речь.

— Боксерские! — отзывается он. — Само собой. Достаточно взглянуть на этого парня!

«Говнюк! — пытаюсь закричать я. — Ты, должно быть, думаешь, что все, кто старше сорока, носят боксерские трусы! Ты должно быть думаешь, что, перевалив за сорок…»

Она расстегивает пуговичку на моих «бермудах», потом молнию. В другой ситуации такие действия красивой женщины (строгой, но все равно красивой), доставили бы мне несказанное удовольствие. Сегодня, однако…

— Ты проиграл, Пити-бой, — говорит она. — Плавки. С тебя доллар.

— Отдам с получки, — он подходит. Его лицо появляется рядом с ее. Они смотрят на меня сквозь пластиковые щитки, как два инопланетянина на похищенного обитателя Земли. Я пытаюсь заставить их увидеть мои глаза, увидеть, что я смотрю на них, но эти дураки таращатся на мои трусы.

— О, да они еще и красные! — восклицает Пит. — Это круто!

— Хорошо хоть не розовые, — усмехается она. — Подними его, Питер, он весит с тонну. Не удивительно, что у него случился инфаркт. Пусть это будет тебе уроком.

«Я в отличной форме! — кричу я ей. — Возможно, здоровье у меня крепче, чем у тебя, сука!»

Сильные руки отрывают от стола мои бедра. Трещит позвоночник; от этого звука бухает сердце.

— Извини, приятель, — говорит Пит, и внезапно мне становится еще холоднее, потому что с меня стягивают шорты и красные трусы.

— Поднимем одну ножку, — воркует женщина-врач. — Поднимем вторую ножку. Снимем ботиночки, теперь носочки…

Она внезапно поворачивает голову к Питеру, и я опять надеюсь на лучшее.

— Эй, Пит.

— Что?

— Мужчины обычно надевают бермудские шорты и мокассины, когда играют в гольф?

За ее спиной (там только источник шума, сам шум плотно окружает нас со всех сторон) «Роллинг стоунз» переходят к «Эмоциональному спасению». «Я буду твоим рыцарем…» — поет Мик Джаггер, и я думаю, как бы ему танцевалось с тремя динамитными шашками, подвешенными к его тощей заднице.

— Если ты хочешь знать мое мнение, то этот парень просто нарывался на неприятности, — продолжает она. — Я думала, они надевают специальную обувь, уродливую, специфическую, предназначенную исключительно для гольфа, с маленькими бугорками на подошвах.

— Да, но носить их не обязательно. Нет такого закона, — руки в перчатках Пита над моим лицом, он отгибает растопыренные пальцы назад. Костяшки хрустят, тальк сыпется на меня, как пудра. — Пока еще нет. Не то, что в боулинге. Если ты будешь играть в боулинг не в специальной обуви и тебе засекут, можно получить срок.

— Неужели?

— Да.

— Хочешь провести внешнее освидетельствование?

«Нет! — кричу я. — Нет, он же еще мальчишка, что вы ДЕЛАЕТЕ?»

Он смотрит на нее, словно и ему в голову пришла та же мысль.

— Это же… э… не совсем законно, не так ли, Кэти? Я хочу сказать…

Она оглядывается, слушая его, осматривает секционный зал, и я начинаю подозревать, что меня ждут дурные вести: при всей ее суровости, эта Сиско, она же доктор Кэти Арлен, неровно дышит к темно-синим глазам Пити. Святой Боже, меня, парализованного, привезли с поля для гольфа в телесериал «Клиническая больница», на этой неделе многочисленной аудитории предлагается серия под названием «Любовь в секционном зале номер четыре».

— Слушай, — она переходит на заговорческий шепот, — тут никого нет, только ты и я.

— Запись…

— Еще не включена. А когда мы ее включим, я буду рядом, при каждом твоем шаге. В основном, буду. Я просто хочу разобраться с этими картами и предметными стеклами. Если, конечно, у тебя нет должной уверенности…

«Да! — крик так и рвется с моего застывшего лица. — Почувствуй неуверенность! СИЛЬНУЮ неуверенность! ОЧЕНЬ СИЛЬНУЮ неуверенность!»

Но ему двадцать четыре года, и что он может сказать этой красивой, строгой женщине, которая стоит к нему вплотную, приглашает проявить себя? И речь, собственно, не о вскрытии. «Нет, мамочка, я боюсь»?