ликером и пододвинула ее ко мне.

— Поменяемся в знак дружбы, хорошо? — Она взяла мою рюмку и сделала из нее глоток. — Я узнала ваши мысли. А вы можете узнать мои.

Она показала глазами на стоявшую передо мной рюмку. Я протянул руку к сахарнице и, задев рюмку, опрокинул ее. Сейчас же подошел официант и вытер лужицу. Гаянэ сделала еще один глоток из своей рюмки, встала и пошла к телефону у вешалки.

Поговорив по телефону, она вернулась к столу и сказала:

— Я предупредила Вильму, чтобы тоже меняла рюмки и чашки кофе с Даню. Он, наверно, тоже попытается подсыпать что-нибудь, но сделает это более умело.

— Это любовный напиток, — объяснил я. — Купил на базаре у нубийца и хотел проверить.

Гаянэ посмотрела на меня в упор:

— Неуклюжая выдумка.

Я подумал, что придется в графу «наблюдательность» в ее карточке поставить отметку 95 — по стобалльной системе.

Я пригласил Гаянэ на следующий день в кино — идет картина с участием ее любимого Джеймса Мэсона, но она отказалась — завтра годовщина смерти ее отца.

Мы долго сидели в саду перед зданием министерства коммерции и индустрии, потом пошли переулками к дому Гаянэ. Она сказала, что выслушала исповедь Вильмы и отругала как следует — больше Вильма не будет позволять Даню издеваться над собой.

— Когда позвоните мне, отравитель? — спросила Гаянэ при прощании.

— В ближайшие дни опять придется отправлять литературу. Но на той неделе обязательно.

На обратном пути от Гаянэ я хотел зайти в библиотеку, но потом раздумал и решил побродить еще по городу. Уже темнело. Со стороны гор быстро спускалась прохлада. На торговых улицах уже загорелись неоновые вывески, над католическим храмом засверкал крест, перед кинотеатрами выстраивались маленькие автобусы — «шкода», их звали микробусами, и похожие на майских жуков «фольксвагены».

Задумавшись, я не заметил, как около меня появилась женщина. Это была та самая — в очках-маске и замшевых джинсах. Совсем близко от тротуара медленно шел черный микробус. Женщина дернула меня за рукав и шепнула что-то на каком-то языке — вероятно, русском, потом по-французски:

— Садитесь в машину, не оглядывайтесь, быстро!

Я хотел оглянуться, но в то же мгновение меня схватили за руки, толкнули в спину, ударили чем-то мягким по голове, и я очутился в машине. Машина рванула вперед. На меня нахлобучили большую шляпу, закрывшую оба глаза. Что-то щелкнуло за спиной — я понял, что на мои скрученные руки надели наручники.

Машина мчалась быстро. Страха я не ощущал — все произошло слишком стремительно, я не успел понять, в чем дело. Сидевшие в машине переговаривались на незнакомом мне языке. Я вспомнил какой-то рассказ кажется, Сарояна, — как мальчишки дурачились, говоря друг другу сочиненные ими бессмысленные слова.

Сидевший справа толкнул меня локтем и задал вопрос на непонятном языке. Я ответил:

— Брум гар гур.

Сидевший впереди быстро затараторил. Кто-то тихо засмеялся и произнес:

— Гад.

Я добавил:

— Пад мад зад.

Мне стало казаться, что все это не всерьез — какая-то дурацкая шутка.

Как бы угадав мои мысли, сидевший слева вдруг ударил меня кулаком по щеке и произнес по- английски — с акцентом:

— Думаете, что это шутка? К сожалению, ошибаетесь.

Меня ударили еще несколько раз по голове и лицу. Я почувствовал, как из разбитого носа течет кровь. В бок уперлось что-то твердое — кажется, дуло пистолета. Совсем как в шпионском романе — банальнейшая ситуация. Но мне стало понятно, что это не шутка. Куда же меня везут? И кто они?

Мы ехали около часа. Затем машина свернула с дороги, медленно стала спускаться вниз, делая все время зигзаги и часто проваливаясь в рытвины, но, наконец, выбралась на ровное место, поехала по траве. Послышался скрип ворот. Мы въехали во двор. Сидевший справа быстро произнес что-то и повторил: «Ту- да». Меня вытащили из машины и повели внутрь дома. Мы прошли по коридору с каменным полом, поднялись по деревянной лестнице, потом прошли комнату, устланную линолеумом, снова коридор, на этот раз с паркетным полом, и спустились вниз по каменной лестнице; открылась дверь, пахнуло сыростью, и в тот же момент я полетел вниз по ступенькам от сильного удара ногой в спину. Я упал на каменный пол и вскрикнул от боли.

С меня содрали шляпу, и я увидел продолговатую комнату без окон, освещаемую лампой дневного света над дверью. Мебели не было, если не считать нескольких табуретов в углу. В другом углу был установлен унитаз рядом с умывальником — из крана текла тоненькая струя воды.

Передо мной стояли двое в матерчатых масках, закрывавших всю голову. Третий, высокий, снял с меня наручники — он тоже был в маске. Мне было объявлено, что я изменил родине, перешел на сторону врагов и заслужил смерть за предательство. Я должен рассказать все: как меня завербовали, какие секреты я выдал врагам и какие задания получил. Если я не признаюсь, меня будут пытать до тех пор, пока я не превращусь в мешок с толчеными костями. Я могу сохранить себе жизнь только путем чистосердечного признания — тогда, может быть, мне предоставят возможность тем или иным путем искупить вину.

Я ответил, что, очевидно, произошло недоразумение, я не тот, за кого меня принимают, никому я не изменял, ничего не выдавал, служу в библиотеке филиала христианского союза молодых людей в качестве библиографа и ни к каким секретам не имею отношения.

С меня сняли рубашку, связали руки веревкой и… Я не буду описывать все то, что со мной стали проделывать. Тысячи и тысячи авторов приключенческих детективных и исторических книжек во всех странах изощрялись в описаниях всевозможных пыток, и мне не хочется повторять эти описания, похожие друг на друга. Скажу только, что самым ужасным оказалось вливание ледяной воды в ноздри, когда оно продолжается много часов подряд без передышки.

По ночам меня старательно лечили, прикладывали компрессы, смазывали раны йодом и вазелином, промывали спиртом и делали впрыскивания — вероятно, вводили амиталовую соду для подавления воли. А с утра снова начинали методично истязать. К концу третьего дня я уже не мог кричать, только хрипел. Не мог стоять на ногах и лежать на спине.

Меня мучили больше четырех суток. Самым продолжительным был последний допрос. Его проводили с помощью двух транзисторных полиграфов: на одном записывали мои реакции на вопросы — частоту пульса, дыхания, кровяное давление, мускульное напряжение и потоотделение, а с помощью другого, крохотного, приставленного к глазам, следили за их выражением. Потом повторили все виды пыток, начиная с «полета на Сатурн» и кончая «полосканием души», то есть вливанием воды в нос, чередуя это с уговариванием признаться в том, как меня завербовали империалисты. В отношении меня применялись все стили словесного воздействия и почти все приемы уговаривания — от А до М с вариантами.

Под конец я потерял сознание. Очутился я на улице — перед нашим домом, у самых дверей. Небо на востоке светлело — близился рассвет. Собравшись с силами, я встал и позвонил. Дверь открыл Даню. Он втащил меня в дом.

Я сказал ему, что попал в веселую компанию, мы кутили за городом.

— У тебя такой вид, как будто волочили тебя по земле лицом вниз несколько миль, — он засмеялся. — О тебе справлялся Веласкес, беспокоился.

Я, не раздеваясь, лег на кровать и застонал.

— Есть новость, — сказал Даню, — Вильма исчезла.

— Когда?

— Позавчера.

— Может быть, ты ее… икс?

Даню показал зубы.

— Я бы скорей твою… Она мне мешала.