А разгорячённый Ахмади в это время быстро шагал по проулку, соединяющему две улицы аула. Ему кто-то встретился, но в темноте он не разглядел — кто, да и не стал всматриваться, занятый своими мыслями. Мысли были беспорядочные, точно спутанные нитки. Он весь ещё был под впечатлением от разговора, закончившегося ссорой с ближайшей роднёй. Пожалуй, сгоряча хватил он лишнего, пригрозив отправиться в волость и раздуть это дело. Нескладно получилось, и на душе от этого смутно. «Да, напрасно насчёт волости-то», — думал он.

Уж если на то пошло, надо было съездить в волость, но никому ничего не говоря, прознать, что там и как. Если б стало ясно, что дело обернётся в его, Ахмадиеву, пользу, — тогда и притянуть Шагиахмета к ответу. А теперь эта лиса может опередить — подкатится к начальству, подмажет кого надо. И его, Ахмади, завернут назад ни с чем, скажут, что раздел наследства их не касается, что это, мол, решается шариатом. Только опозоришься.

Узнав после возвращения в аул о смерти отца, Ахмади вначале и думать не думал о наследстве. В своё время, когда женился и обзаводился собственным хозяйством, ему было выделено всё, что положено. Чего ж ещё! Но пока ходил по возвращении из дома в дом в гости, ему внушили мысль, что он обойдён, что надо восстановить справедливость.

На Шагиахмета была у него обида и независимо от наследства. Родилась она ещё давно, в товарном вагоне, в котором везли солдат на войну. У жаркой железной печки земляки его коротали путь за разговорами, жаловались на свою судьбу, завидуя тем, чьи отцы сумели вовремя сунуть взятки нужным людям. «Могли бы и мои бочонком мёда или какой-нибудь живностью откупить меня», — подумал тогда Ахмади. Отец в то время был уже плох. Значит, провернуть это дело полагалось Шагиахмету. Тем более что он со многими волостными начальниками был на короткой ноге, выслуживался перед ними, не раз ел с ними из одного котла. Но ничего не сделал, чтобы спасти брата от солдатчины.

Не без страха вступая в войну, Ахмади не раз возвращался к этой мысли. Ну, а когда в плену испытал такое, что и собаке не пожелаешь, когда нахлебался лиха досыта, вина Шагиахмета стала казаться ему неискупаемой. Благополучное вызволение из плена и радость свидания с родиной приглушили обиду. Но остался в душе какой-то комок — и не рассасывался.

По улице шла шумная ватага парней. Они несли длинный шест — собирали хобэ [26]. Фатима углядела их с крылечка. Когда парни приблизились, Фатима юркнула в дом. «Что же привяжет к шесту эсэй [27], если зайдут и к нам? — взволнованно думала девушка. — Хорошо бы — платок или хоть аршин ситца…»

Среди парней она успела заприметить братьев своих Магафура и Абдельхака, это её обрадовало: мать не станет скупиться при них. Но был там и Талха, принародно похвалявшийся на днях, что женится на Фатиме. «Видеть его, конопатого, не могу! Везде свой нос суёт, бесстыжий, тоже мне — деляга…» — подосадовала Фатима.

Несколько дней назад егеты в шутку разыграли, кому какая девушка суждена. Когда конались за Фатиму, на конце палочки оказалась рука Талхи. Ему, недоумку, как раз этого и недоставало. Теперь ходит — языком болтает. Никто — ни его сверстники, ни девушки — слов Талхи не принимают всерьёз. А он всё своё: «Женюсь на Фатиме!» Нос задрал, раздулся от важности. Любит — не любит его «суженая», — дела ему нет. А Фатима, услышав от подружек такую новость, разозлилась донельзя.

Шумная ватага сборщиков хобэ остановилась у ворот. Первым в дом вошёл Магафур, за ним — Зекерия и ещё двое или трое. Фатима, красная от смущения, стояла в переднем углу. Зекерия обратился к хозяйке дома:

— Ну, Факиха-енгэ, дело теперь за тобой. Надеемся на твою щедрость.

— Что-то рано вы! Для сабантуя же срок не подошёл, плуг ещё не вынут из земли, — добродушно отозвалась Факиха. — К сабантую дадим, как все.

«Ох уж эта эсэй!» — застыдилась Фатима, не ожидавшая отказа.

— Нам сейчас надо. Гульсира вот платок к шесту привязала, — не отступал Зекерия. — У тебя, енгэ, с выручки от мочала что ни то осталось. Завалялось, наверно, аршина два-три товару…

Магафур поддержал приятеля:

— Ладно уж, эсэй, открывай сундук.

Ключ от сундука вместе с сулпы [28] подвешен к косе Факихи. Она сунула ключ в замочную скважину, два раза со звоном провернула его. Сундук, обитый полосками белой жести, открылся. Откуда-то с самого дна Факиха вынула кусок простроченной парчовыми нитями ткани, аршина полтора, и вложила его в руку Зекерии.

— Спасибо, енгэ, так-то лучше, — сказал парень удовлетворённо. — А ты, Фатима, что пожертвуешь?

Вместо дочери ответила Факиха:

— Не довольно ли из одного дома? Размахиваетесь больно широко, прямо — на великий сабантуй.

— Кабы на великий — мы б запросили поболее, чем полтора аршина ситца, — вмешался Магафур. — Будут просто игры, хотим немного повеселиться.

Зекерия, решив что от препирательств толку мало, прозрачно намекнул Фатиме, чего от неё ждут:

— Подружки твои в грязь лицом не ударили. Платочек там, кисет ли — нам всё сгодится.

Магафур подбадривающе взглянул на сестру, и Фатима достала из кармана камзола вышитый платочек…

Во дворе дары подвесили к шесту. Талха тут же заприметил платочек Фатимы. «Для меня, наверное, вышивала, — самодовольно подумал он. — Платочек должен стать моим».

Перейдя улицу, молодёжь заглянула в дом старика Багаутдина. Его старуха дала три десятка яиц.

Хозяин следующего дома Самигулла встретил весело.

— Ты! — окликнул он жену Салиху. — Поищи-ка, нет ли у тебя лоскутка какого. Ведь не уйдут, пока чего-нибудь не выжмут. А то так нажмут, что жёлчный пузырь лопнет…

Парни засмеялись.

— Верно, с пустыми руками не уходим, — подтвердил Зекерия.

— У меня ж ничего нету, чтоб вот так вдруг… Ничего не шила, вот и нету… — несмело запротестовала Салиха, а всё ж открыла сундучок, порылась в нём, вытащила витой шнурочек для подвязывания ворота рубахи. После родов по обычаю раздаривала такие шнурочки соседским ребятишкам, да один оказывается, остался. — Возьмите, коль годится…

— Эй, бисякэй, бисякэй [29], мало, вижу, от тебя проку. Ну-ка, подай мой кисет, — сказал Самигулла и, взяв из рук жены кисет, достал из него серебряный полтинник. — Нате, купите, что надо.

— Вот это, по крайней мере, взнос! — обрадовался Зекерия. Сборщики хобэ шумно высыпали на улицу.

Шест с дарами всё более тяжелел; каждый в ауле, по мере своих возможностей, привязывал к нему или давал в руки сборщикам что-нибудь. Только богатеи вроде Шагиахмета, Ахметши, Усмана и старающийся попасть в их круг Исмагил вдоволь поворчали, наговорили по сорок лишних слов, прежде чем дали по лоскутку оставшегося от шитья ситца.

О предстоящих играх Фатима узнала накануне. Она решила, что будет нечто вроде «карга буткахы» [30], поскольку работы в поле ещё не закончились. Правда, уже досеивали гречиху. Но молодёжи невтерпёж было ждать сабантуя.

После голодного тысяча девятьсот одиннадцатого года в ауле ни игры, ни скачки не устраивались. Народ соскучился по развлечениям, поэтому парни, с азартом занявшиеся подготовкой праздника, собрали на удивленье много призов. К общей радости, и погода установилась ясная, небо ослепительно сияло.

Место для игр выбрали за околицей аула, на выгоне, у берега Узяшты. Отличное место, лучше не придумаешь: сердцу тут радостно, глазу приятно. На пышных осокорях, подёргивая хвостами, кукуют кукушки. Вода в речке уже спала, и мальчишки с берега закидывают удочки в омутки под осокорями. У дальнего края выгона, возле уремы мирно щиплет траву скот…