губернатора.

— Ну-ка, ваше болгародие, попробуем, что тут получилось. Самолично для тебя приготовил этот шербет.

— Благодарю. Пусть не переводится в твоём доме достаток!

— Да будет так!.. Вот ты, ваше благородие, аккурат, всей Уфимской губернии староста, а я — староста Ташбаткана. Коль поразмыслить, выходит, что оба мы — старосты, а?

— Верно, Гарифка, верно!

— А раз так, то давай-ка посидим, повеселимся. Жизнь нам дважды не даётся. Мужи умирают, лишь слава их живёт. Воспользуемся отпущенным нам сроком. Утомлённому дорогой это придётся кстати. Жена и баньку истопит.

— Хорошо, Гарифка, очень хорошо!

— Ночь наша, а, ваше болгародие? — Да-да, Гарифка, наша!

— Что тут худого, коли староста со старостой посидят за медовухой? Мы вот с Рахманголом гумеровским нет-нет да посидим, душу по веселим. Не отцовское тратим добро, своё имеем серебро, а?

— До чего ж верно говоришь, Гарифка!

— Ну, будь здоров, ваше болгародие!

Гариф осушил чашу. Налил губернатору. Тот тоже выпил до дна. Повторили. Потом ещё… Кадка опустела. У губернатора глаза помутнели, как оконные стёкла в пасмурный день. Гариф почувствовал, что тоже опьянел: ноги ослабли, язык стал заплетаться. Всё ж он сунул в руки губернатора налитую для себя чашу и запел песню о турэ, который стал большим начальником благодаря своей бесконечной мудрости. Песня, должно быть, губернатору очень понравилась.

— Ха-ай, афарин! — воскликнул он. — Молодец, Гарифка!

— Э, ваше болга… балгородие, шербету-то у нас оказалось маловато, а? — спросил Гариф.

Губернатор ничего не ответил: он уже похрапывал, ткнувшись головой в подушку. Тем не менее Гариф отправился в другую половину дома, к жене, за добавкой. С новой кадушкой медовухи он благополучно вернулся к дверям горницы и — надо ж такому случиться! — споткнувшись о порог, грохнулся на пол. Разлилась медовуха, покатилась куда-то кадушка и… тут староста проснулся.

«Слава аллаху, оказывается, это сон!» — обрадовано подумал Гариф, позевывая так, что чуть не вывихнул челюсть.

Светало. На улице было пасмурно, шёл дождь. От ударов дождевых капель тихонечко позванивали стёкла окон.

За утренним чаем староста пересказал жене, что ему приснилось. Та истолковала сон:

— Наверно, вот-вот подъедет и остановится у нас, не иначе. Потому и приснился. У кого ж ему и остановиться, как не у старосты?

Напившись чаю, Гариф вызвал десятских и велел послать в лес несколько человек с подводами — за брёвнами для починки моста, по которому предстояло проехать губернатору.

Согласно распоряжению старосты, в лес за брёвнами для починки моста выехали трое с Верхней улицы: Аитбай, Гибат и Ахмади-бугорок.

Дождь не прекращался, сыпал и сыпал. На лесной дороге по самые ступицы колёс стояла грязь. Лошади еле тянули даже пустые подводы, ноги их разъезжались, соскальзывали с конской тропы в тележные колеи. Дорога в лесу — узкая: то тележная ось, то дуга задевают придорожные кусты, и тогда сверху, с листьев, на ездоков с шумом обрушиваются крупные капли, затекают за шиворот…

Вскоре свернули с дороги в осинник, остановились.

— Приспичило же этому губернатору разъезжать в такой дождь, — вздохнул Аитбай, вытаскивая топор.

— И не говори! Я бы на его месте сегодня с тёплой печки не слезал… Дурной пёс в непогоду гуляет, — отозвался Гибат.

— И чего он ездит, людей беспокоит?

— Староста тоже хорош: сроду про этот мост не вспоминал, а тут на тебе — вспомнил!

— Нет чтоб такие мирские дела поручать баям, тем, у кого пять-шесть упряжных лошадей…

— Как же, заставишь баев!

— Я только на прошлой неделе в извозе был — и опять меня…

— Что бы миру ни понадобилось — всё на нашу шею. Таскают человека с единственной лошадью туда- сюда, как собака — выброшенную кишку.

— А не послушаешься — придумает какой-нибудь налог.

— Совсем, однако, распоясался наш староста…

Пока Аитбай с Гибатом жаловались друг другу на несправедливость судьбы и ругали старосту, Ахмади- бугорок выбирал подходящие для рубки деревья.

— Аитба-а-ай! — вдруг заорал он. — Идите-ка скорей сюда!

— Что, иль медведь тебя дерёт?

— Да не меня… Скотину тут задрал.

Возле кучи валежника лежали останки лошади. Гибат внимательно осмотрел их.

— Не похоже, чтоб медведь задрал: шкура цела…

— Чья ж это была лошадь?

— Кто знает…

— Погоди, так это ж пропавший скакун Ахмади-ловушки! — определил Аитбай.

— Буланый…

— Точно — он!

— В самом деле! Видать, напоролся на сук, а?

— А Ахмади из-за него Самигуллу с Вагапом изводил!

— Да ещё медведя из вагаповой ловушки забрал: дескать, для приманки была положена требуха буланого. А вышло-то вот как…

— Хорошо, что старик Вагап подал в суд, прищемил ему хвост.

— В самый раз урок этому дунгызу!

В этот же день, когда прояснилось, Самигулла с Зекерией отправились огораживать дом Ахтари-хорунжего.

— Приедет губернатор — не приедет, а бед ному старику — какая-никакая помощь, — сказал Самигулла и, разложив вокруг дома жерди, принялся вбивать колья, заточенные Зекерией.

Жилище старика Ахтари стояло в конце аула, на отшибе, слепо уставившись затянутыми брюшиной окошками на заросли крапивы и бурьяна. Когда наладили изгородь, домишко сразу как будто повеселел.

— Неплохо бы заодно и крышу подлатать… — сказал Самигулла с удовлетворением оглядев сделанное.

— А что, пока не остыли — возьмём да подлатаем, — согласился Зекерия и пошёл запрягать лошадь, чтобы съездить к пруду за полубками.

Самигулла взобрался на крышу, начал отдирать жерди, которыми были прижаты полусгнившие полубки. С крыши и увидел возвращающегося откуда-то хозяина дома: старик брёл, опираясь на палку. Совсем состарился Ахтари. Сколько ему лет — он и сам не может сказать. Много! Волосы его поседели давным- давно, белая борода, как клок кудели, свисает по самую грудь. Глазами ослаб, еле видит дорогу, да и ум его теряет ясность, порой заговаривается старик. В молодости, говорят, отличался он бесстрашием, славу имел, но богатства никакого не нажил, прожил всю жизнь в бедности. И сейчас всего добра у него — одна коза да вот этот наполовину ушедший в землю домишко.

Подходя к дому, старик заметил на своей крыше человеческий силуэт и поднял крик на всю улицу: решил, что туда забрались мальчишки, разоряют воробьиные гнёзда.

— Ах вы, шельмы! Вот я вас! А ну, слезай те, черноликие! Это чьи ж дети разбойничают?..

Тут старик наткнулся на изгородь, пошоркал по ней палкой и закричал ещё яростней:

— А это чьё баловство? Кто изгородь поста вил? Кто издевается над старым человеком? Покарай вас жестоко аллах!..

Услышав крик, вышла из дома старуха, принялась объяснять, что люди пришли помочь им, но то ли Ахтари не слышал её, то ли не мог понять, — он продолжал кричать надтреснутым голосом, воинственно