особо не целился.

Воздух огласился криками и стонами немцев – ничего не понимающих, падающих в окрасившуюся в красный цвет воду.

И вдруг пулемёт замолк. Саша с ужасом увидел, что лента закончилась, затвор пулемёта щёлкнул вхолостую. Видно, немецкий пулемётчик уже стрелял в предыдущие дни, и лента была неполной.

Саша рвал из кармана револьвер, а он, как назло, зацепился спицей курка за подкладку.

Недобитые немцы, воспользовавшись заминкой, рванули из воды прямо к нему. Исход столкновения решали секунды.

Саша рванул револьвер, услышав треск разрываемой ткани кармана, и в это время с другой стороны поляны ударил очередями автомат. И не по мотоциклу, не по нему, Саше, а по немцам. Это было неожиданно, но незнакомый автоматчик позволил выиграть миг, спасший Саше жизнь. Он вскинул наган и почти в упор, самовзводом, выстрелил в единственного, добежавшего почти до мотоцикла немца. Тот упал, ударившись головой о колесо мотоцикла.

Больше стрелять было не в кого. Саша выбрался из коляски и побежал к берегу, сжимая в руке револьвер. Течение реки медленно относило трупы немцев. «Раз, два, три, – начал считать Саша. – Четырнадцать! И на берегу четверо. Итого – восемнадцать».

Саша пересчитал мотоциклы. Их оказалось десять. На каждом ехали водитель и пулемётчик. Где же ещё двое? Уйдут ведь, тревогу поднимут! И где же этот неизвестный, так вовремя поддержавший Сашу огнём, выручивший в трудной ситуации?

– Эй, выходи! – крикнул Саша, повернувшись к той стороне поляны, откуда раздавались автоматные очереди.

Из-за деревьев, прихрамывая, вышел командир Красной Армии – без головного убора. На левой ноге, прямо поверх галифе – грязный бинт. В руке он сжимал пистолет-пулемёт Дегтярёва. Лицо исхудавшее, обросшее недельной щетиной, запавшие глаза лихорадочно блестели.

– Всё, амбец немцам? – хрипло спросил он.

– Двоих не хватает, – с досадой ответил Саша.

– Хрен с ними, может – утонули.

– Мотоциклов десять, стало быть, немцев должно быть двадцать. Если двоих упустили, они вскоре подмогу приведут.

– Не приведут. Голые да без оружия… А деревни поблизости я не видел. Ты кто?

– Сержант Савельев, сто седьмой стрелковый полк, – чётко представился Саша.

– А я из восемьдесят четвёртого, политрук Шумилин, – командир показал левый рукав, на котором была нашита красная звезда. Большая, суконная – и как только Саша сразу внимания на неё не обратил?

– Сержант, сматываться отсюда быстрее надо, стрельбу немцы слышать могли, да и двоих ты не досчитался – тоже тревогу могут поднять. Только мотоциклы обыщи. Жрать охота, сил нет. Я уж три дня как крошки во рту не держал.

Саша обыскал коляски мотоциклов и собрал целую кучу снеди: копчёная колбаса, вино в бутылках, белый хлеб в фольге, и множество консервных банок. Только с чем – неизвестно, все надписи на немецком.

Политрук едва не прослезился.

– Жалко жратву бросать, а всё съесть не сможем.

Одной рукой он схватил колбасу, другой – хлеб, и начал есть, жадно отрывая от еды большие куски.

– Да ты не торопись, политрук! Когда три дня не ел, сразу много нельзя, живот скрутит. И винцом запивай, чтобы не всухомятку!

– Знаю, удержаться не могу, – с набитым ртом невнятно промычал политрук. Прожевав, он сказал: – Вещмешок бы найти, кое-что с собой прихватим.

Только вещмешков у немцев не было, одни ранцы из телячьей кожи.

– Погоди-ка, есть вещмешок, с тушёнкой, на берегу оставил, – вспомнил Саша. – Я отлучусь ненадолго, принесу.

Политрук поднял на него глаза.

– А не сбежишь?

– Дурак ты, хоть и политрук.

Саша взял кольцо колбасы и хлеб. Он шёл по берегу, жевал и анализировал происшедшее. А ведь он ошибку совершил. Немцы были на берегу, а сороки верещали немного далее. Человек сюда шёл, а он всё внимание на немцев обратил. А если бы это был не политрук, а враг? «Навыки утратил, Саня!» – укорил он сам себя.

Забрав вещмешок с тушёнкой, он вернулся назад. Политрук сидел в коляске, разложив перед собой еду, и пил вино из горлышка бутылки.

– Ну и вино у них вкусное! – поделился он с Сашей впечатлением.

Саша присел на сиденье мотоцикла.

– Времени у нас мало, политрук, думаю – четверть часа, не больше. Что с ногой? Идти сможешь?

– Сквозное пулевое. Болит, сволочь. Как пройдёшь, ногу натрудишь, кровить начинает.

«Стало быть, политрук не ходок, скорее – обуза», – промелькнуло в голове у Саши.

Шумилин как будто прочитал его мысли.

– Ты что удумал? Один уйти хочешь?

– Если бы хотел, не вернулся бы, – усмехнулся Саша. – В мешке – тушёнка.

– О! Здорово! То ни гроша, а то вдруг алтын! – пьяненько хихикнул политрук. На голодный желудок его развезло.

– Я сейчас бинты поищу, видел где-то, – поднялся Саша. – Перевязать тебя надо.

Индивидуальные перевязочные пакеты Саша видел в ранцах у немцев. Он принёс несколько штук, сложил их на коляску мотоцикла.

– Скидывай галифе!

Политрук стянул брюки.

Осмотр раны Сашу не порадовал. Выходное отверстие гноилось, вокруг него – краснота. «Как бы гангрена не приключилась, – обеспокоился Саша, – ему бы сейчас врача и перевязку».

Он прошёлся по поляне, нашёл листья подорожника. Ополоснув в воде, приложил их к ране и перевязал немецким бинтом.

– Ловко у тебя это получается, – похвалил его политрук.

– Это от бабушки. Пацаном ещё был – то коленку собьёшь, то занозу загонишь. Вот она подорожник и прикладывала.

Политрук попытался натянуть галифе.

– Стой! – остановил его Саша. – Надевай немецкую форму!

– Ты что?! Чтобы я, красный политрук – и вражью форму надел?! Да ни за что!

– А теперь послушай меня. Ты со своей ногой далеко не уйдёшь, рана гноиться начала. А до линии фронта, по моим прикидкам, больше двухсот километров. Сможешь ты их пройти?

Политрук отрицательно покачал головой.

– Потому я и предлагаю тебе переодеться в немецкое. Форму натянем, очки мотоциклетные, каски. Сколько сможем, проедем. Глядишь, и рана твоя подживёт.

– Ты думаешь, кто-нибудь поверит, что мы немцы?

Политрук провёл рукой по лицу, заросшему недельной щетиной. И в самом деле: немцы выбриты чисто, гладко, а у политрука не лицо, а рожа – как у оборванца. Но ведь должны же у немцев бритвенные принадлежности быть!

Саша перевернул ближайший к нему ранец, высыпал его содержимое на землю. Нашлась и бритва – опасная, и помазок, и кусочек мыльца.

– Садись, политрук, побрею!

Он развёл в немецкой жестяной кружке мыльце, помазком нанёс пену на лицо политрука, осторожно выбрил. Опасной бритвой он пользовался в первый раз, и с непривычки было неудобно.