дневной и вечерний уловы, приносит матери.
— Смотри-ка, и большенькие есть! Неужто все удочкой?..
Петруха опасливо косится на рыбака, не выдал бы, не проговорился про Коську. И тот — молодец! — не подвел, лишь улыбнулся в усы.
— Мам, где папка-то?.. Я ему тоже покажу!..
— Отец у коровы убирает, придет счас. Ох, не рада, не рада я этой удочке. Теперь же тебя с речки не докричишься.
Часа полтора спустя все четверо сидят за столом, ужинают, подчищают с большущей сковороды зажаренных окуней. Рыба мягкая, сочная, во рту тает. Пальцы и губы у всех точно медом измазаны, лоснятся от жира. Взрослые едят и нахваливают: «Ай, да Петруха! Ай, да кормилец!».
Петруха доволен, Петруха сияет. Много он разных радостей испытал сегодня: и в школе-то он побывал, и рыбы наловил, и удочку нежданно-негаданно приобрел. Сколько событий! — и все на один день пришлись.
Но самое интересное предстоит завтра. Завтра, к полудню, появится на речке Коська, а у Петрухи уж с рыбаком полно окуньков-наловлено! Вот кого завидки-то возьмут, аж жалко Коську. Особенно, когда Коська про удочку узнает, что она теперь его, Петрухина удочка!
Он первым вылезает из-за стола, уставший, насытившийся, осоловелый (сегодня с одних только похвал не мудрено осоловеть), и сразу же — на полати, на лежанку свою, оттуда и видеть и слышать все лучше.
Отец и рыбак оба раскрасневшиеся, разговорчивые сидят.
— Спору нет, — горячо доказывает отец, — отдохнуть сюда можно приехать... на недельку так, на две. Ну, на месяц от силы. Но жить, как мы, долгие зимы коротать... В то же время близко совсем и радио, и кино, и все что угодно тебе... Нет, не всякому так поглянется.
— Может быть, может быть... — соглашается рыбак, попыхивая трубкой. — Все мы, знаете, дети... двадцатого века дети. Играем в игрушки его, не можем уж без них...
Глаза Петрухи смыкаются, он мотает головой, противясь сну. На мгновение перед ним вспыхивает огромная морда окуня. «Мы дети, мы дети, мы дети...» — шипит она зубастым ртом. Потом все несется куда-то, проваливается и пропадает в сознании Петрухи.
НИКОЛАЙ ВЕРЗАКОВ
ЗОЛОТОЙ КРОТ
ПОМОГИ ДРУГОМУ
Когда я был маленьким, часто оставался дома с дедушкой. Был у нас рыжий белоногий конь. Звали его Рыжка.
С дедом мы часто ходили в лес: то наломать метелок, то нарубить черенков для граблей, вил и лопат, то по грибы. А на покос ездили обязательно на Рыжке. На покосе удивляла утренняя роса. Она сверкала разноцветными огоньками и была такой крупной, какой никогда потом уж видеть не приходилось. Может быть, потому, что когда вырос, стал смотреть сверху, с большого расстояния?
Я рано научился ездить верхом. Так рано, что Рыжка меня еще не слушался и возил, куда хотел. Впоследствии мы стали большими друзьями, и он подчинялся беспрекословно. Даже чувствовал мое настроение и, если я бывал весел, пытался шутить. Приведу его поить к ручью, пьем с ним нос к носу, он возьмет и подвинет мою голову тихонько, я — его, он снова, и очень бережно.
Однажды у Рыжки заболела грудь. Говорили, от надсады. Дед собрался в лес за какой-то травой, чтобы вылечить коня. Я упросил взять меня с собой. Ушли далеко. Лазали по каким-то скалам и только к концу дня нашли эту траву.
Хлеб, взятый с собой, был давно съеден. Я устал и очень хотел есть, а до дома оставалось еще далеко. Повстречался мужик на телеге. Я стал упрашивать деда, чтобы попросил хлеба.
Мужик остановил лошадь. Развязал мешок. Вынул каравай, прижал к груди и резанул поверху. Подал краюху, поглядел на меня и отрезал еще. Дед поблагодарил мужика, на что тот ответил: «Не стоит. В лесу так: помоги другому», — и поехал дальше..
Этот поход очень живо сохранился в памяти. Потом, когда мне случалось встречать в лесу голодного человека, я тоже развязывал мешок.
ГОРНОСТАЙ
Зимой дед не брал меня в лес. Я обыкновенно сидел у окна или на печке и с нетерпением ждал его возвращения. Он привозил гостинцы от лисы или от зайчика: то кисть мороженой терпко сладкой рябины, то кусочек промерзлого хлеба. Однажды вернулся он с сеном, и я выскочил встречать.
— Ох, Вася, что я тебе привез! — сказал он.
— Что? — я почувствовал необыкновенность подарка.
— Горносталя.
Дед горностая называл горносталем, а лося — ольнем.
— А какой он? — спросил я.
— Беленький, как лошадка.
Мне показалось, что дедушка и вправду привез из леса маленькую беленькую лошадку, и очень обрадовался.
— Где он? — кричу от нетерпения.
— В шубенке, погоди, достану.
Шубенками у нас называли рукавицы из овчины, из кусочков старой шубы.
Дед выпряг, расхомутал лошадь, поставил ее в конюшню и тогда только взял шубенку, перевязанную ремешком. Мы торжественно вошли в дом. Моей радости не было предела. Я прыгал как заяц, надеясь скоро увидеть маленькую белую лошадку, завязанную в рукавице.
Но, оказалось, горностай прогрыз шубенку и удрал. Дед растерянно моргал, разводил руками, виновато улыбался: «Поминай, как звали». Бабушка корила: «Как он тебе, старому, палец не отхватил».
Оказалось, зверек прокусил ему руку в нескольких местах. Но об этом дед даже не вспомнил, а все расписывал красоту горностая.
Я любил рассказы деда о зайцах, белках, волках, диких козлах и других зверях. Он рассказывал о них всегда дружелюбно и никогда не говорил: «Вот бы убить».
С тех пор прошло с лишком сорок лет, а все помню растерянный вид деда, укоризненный взгляд бабки, и смышленый зверек горностай все кажется мне маленькой белой лошадкой.
УТКИ
