ради единственной безумной секунды в бреши, секунды, которая могла что-то доказать. У Шарпа и Харпера не было ни такого будущего, ни таких надежд, только осознание того, что они – солдаты, идущие в любой бой, как в последний, и нужные только до тех пор, пока могут драться. Оба они были авантюристами, играли своими жизнями, думал Шарп. Он снова взглянул на полковника. Какая потеря...

Шарп прислушался к гулу, доносившемуся из города, неистовому, непрекращающемуся гулу победы. Может, когда-то, подумал он, и у авантюристов были надежды на счастливое будущее – когда мир был свободен, а меч был любому и законом, и охранной грамотой. Но не теперь. Все менялось, внезапно и с огромной скоростью. Еще три года назад, до победы над французами при Вимьеро, армия была маленькой, почти интимной, генерал мог устроить всем им смотр за одно утро, у него было время узнать и запомнить каждого. А Шарп знал каждого строевого офицера в лицо, если не по имени, и был частым гостем у каждого ночного костра. Но не теперь. Теперь есть генералы, заведующие тем, и генералы, заведующие этим, командующие дивизиями, бригадами, начальники военной полиции и старшие капелланы, а армия слишком велика, чтобы объехать ее в одно утро или хотя бы вести маршем по одной дороге. Веллингтон волей- неволей тоже отдалился. В армии появились бюрократы, защитники бумажек и папок, и Шарп знал, что скоро человек будет значить куда меньше, чем клочок бумаги, вроде сложенного пополам приказа, забытого где-то в Уайтхолле.

- Шарп! – крикнул ему майор Форрест, спешивший через усеянный обломками склон и беспорядочно размахивавший руками. Он возглавлял небольшую группу людей, несколько из которых несли сорванную с петель дверь, носилки для Лоуфорда. – Что здесь произошло?

Шарп указал на руины вокруг:

- Мина, сэр. Он ее словил.

Форрест покачал головой:

- О, Боже! И что же нам делать?

Майор был человеком, от которого ждешь таких вопросов: он был добрым, понимающим, но совершенно не готовым принимать решения. Капитан Лерой, американец-лоялист, пригнулся, чтобы прикурить тонкую черную сигару от горящего бревна, затянулся и произнес:

- В городе должна быть больница или госпиталь.

Форрест кивнул:

- В городе. Да. – Он в ужасе воззрился на полковника. – Боже мой! Ему оторвало руку!

- Да, сэр.

- Он выживет?

- Бог знает, сэр, - пожал плечами Шарп.

Внезапно дохнуло холодом - это ветер, дующий из бреши, достиг людей, пытавшихся уложить полковника, все еще находившегося в милосердном беспамятстве, на самодельные носилки. Шарп вытер лезвие палаша обрывком плаща Лоуфорда, сунул его в ножны и поднял воротник шинели. Не так он мечтал войти в Сьюдад-Родриго. Одно дело – драться в бреши, пробить последний заслон и почувствовать восторг победы. Но следовать за Лоуфордом медленным, почти похоронным маршем – это могло убить и убивало триумф. И, за что Шарп себя ненавидел, порождало у него в голове другие вопросы.

В полку Южного Эссекса будет новый полковник, чужак. Батальон изменится – может быть, и к лучшему, но точно не для Шарпа. Лоуфорд, чье собственное будущее сейчас сочилось через грубые повязки, научился доверять Шарпу много лет назад, в Серингапатаме, Ассайе и Гавилгуре[18], а от нового человека Шарп поблажек не ждал. Новый человек принесет с собой свои обязательства, свои идеи, а старые узы привязанности, дружбы и даже благодарности, державшие батальон вместе, будут порваны. Шарп подумал о своем приказе. Если бы ему отказали, а такие опасения были, Лоуфорду было бы на это наплевать. Он оставил бы Шарпа капитаном легкой роты – так могло бы быть, но теперь не будет. Новый человек придумает свой распорядок. По спине Шарпа пробежал холодок сомнения.

Они все дальше углублялись в город, пробивая себе дорогу в толпе ищущих вознаграждения за ночные усилия. Группа солдат из 88-го вскрыла винную лавку, раскрошив дверь в щепки при помощи байонетов, и теперь наживалась, продавая вино. Какие-то офицеры пытались восстановить порядок, но их просто игнорировали за малочисленностью. Охапки одежды падали с верхних этажей, превращая узкую улицу в гротескную пародию на карнавал: солдаты уничтожали все, что не могли унести. У двери лежал испанец, кровь дюжиной фонтанов выплескивалась из его черепа, а в самом доме слышались крики, вопли и рыдания женщин.

На главной площади был настоящий сумасшедший дом. Солдат из 45-го почти упал на Шарпа, замахнувшись бутылкой: он был безнадежно пьян. «Склад! Мы открыли склад!» - выкрикнул он и упал.

Двери французского винного магазина были распахнуты настежь. Изнутри доносились крики, треск разбиваемых бочек и мушкетные выстрелы: обезумевшие люди дрались за добычу. Соседний дом горел. Какой-то солдат, чей красный мундир был украшен зелеными нашивками 45-го полка, вопил от боли: огонь полностью охватил его спину, и он пытался потушить его, выливая содержимое бутылки через плечо. Спирт вспыхнул, опалил ему руку, человек, скорчившись, упал, на каменную мостовую и умер. Напротив, через площадь, горел другой дом, люди в верхних окнах молили о помощи. Внизу, на тротуаре, закричали женщины, указывая на своих попавших в ловушку мужчин, но этим они привлекли внимание красномундирников, быстро утащивших несчастных в парк. Неподалеку грабили магазин. Головки сыра и ветчина выкидывались из двери прямо на протянутые байонеты, в глубине здания уже виднелись языки пламени.

Некоторые подразделения сохранили дисциплину и помогали своим офицерам в бесплодных попытках остановить хаос. Какой-то всадник наехал на группу пьяных, раскидал их, размахивая шпагой в ножнах, и ускакал прочь, увозя вопящую девицу, перекинутую через седло. Всадник довез девицу к все растущей толпе женщин, охраняемых более трезвыми солдатами, и снова ринулся в толпу. Вопли и крики, хохот и рыдания – вокруг царили звуки победы.

За всем этим с молчаливым трепетом наблюдали остатки французского гарнизона, собравшиеся в центре площади, чтобы сдаться. По большей части, они все еще были вооружены, но вежливо подчинялись британцам, систематически подбегавшим к проигравшим и грабившим их. Некоторые женщины цеплялись за своих французских мужей или любовников – таких оставляли в покое. Французам никто не пытался отомстить. Бой был коротким, потому враждебности было мало. Шарп слышал краем уха соображение, высказанное кем-то перед атакой, что выжившие французы будут убиты: не с целью мести, а как предупреждение гарнизону Бадахоса, чтобы те знали, чего ожидать, если вздумают сопротивляться. К счастью, это оказался всего лишь слух: французы эти, островок тишины в море ярости, будут отправлены в Португалию, в Опорто, пешком по зимним дорогам, а затем погружены на корабль, чтобы попасть в зловонные тюремные камеры – или, если повезет, в новые тюрьмы, построенные для военнопленных на пустошах Дартмура.

«Боже!, - глаза майора Форреста широко распахнулись, когда он воззрился на беснующихся солдат. Это животные! Настоящие животные!»

Шарп ничего не сказал. Для солдата было не так много наград. Жалованье еще никого не сделало богатым, а добыча на полях сражений доставалась небольшая и редкая. Осада была самым тяжелым военным действием, и солдаты всегда воспринимали победу, добытую в бреши, как повод потерять дисциплину и добыть себе награду в побежденной крепости. Если крепость была городом, добычи было гораздо больше. А если население города было в числе союзников, им же хуже: попали не в то место не в то время. Так было всегда и всегда будет, потому что есть древний закон, солдатский закон. По правде говоря, Сьюдад-Родриго пострадал не сильно. Вокруг, насколько видел Шарп, было много трезвых солдат, сохранявших дисциплину и не присоединившихся к разгулу, утром они выкинут из города пьяных, избавятся от трупов на улицах, а испытания, выпавшие на долю города, закончатся тяжелым похмельем. Он оглянулся, пытаясь найти госпиталь.

- Сэр! Сэр! Как вы?

Шарп обернулся. К нему спешил Роберт Ноулз, который был его лейтенантом до прошлого года, а теперь сам стал капитаном, так что «сэр» было только привычкой. Ноулз радостно улыбался. Он был в мундире своего нового полка. Шарп махнул в сторону тела Лоуфорда, и с лица молодого капитана сползла улыбка.