– Я видел эту тачку. Серебристый «Ниссан-Премьера», номера у меня в блокноте записаны.
– Это хорошо, – похвалил Нестеров. – Вот только может статься, что это как раз таки машина друга, а не интересующего нас «мужика в джинсовой куртке, коренастого, метр семьдесят…» Ч-черт, как же я-то его проглядел?… Тогда остается надеяться только на снимок. Может, кто-то из наших или гласников его и опознает. Значит так, Лямка, сейчас приезжаем в контору, пленку бегом на проявку, попросишь дежурного, чтобы сделали вне очереди, мол, для разбора ДТП нужно. Когда получишь снимки, аккуратненько смотайся к аналитикам, у них там сканер есть, и сделай пару копий. Спросят зачем, опять же отвечай, что для проверки по ДТП. Но лучше, чтобы вообще никто не видел, ясно?…
Полина прислушивалась к их разговору и в ее голове в эту минуту стучало: «…Не надо, ну, пожалуйста, не делайте этого… Не надо никаких опознаний, не надо никаких пробивок… Это Женя, это Камыш, и я сама, сама поговорю с ним… Поймите, он здесь ни при чем… Он не такой, я знаю, поверьте мне… А если вы начнете работать за ним, вы просто все испортите… Потому что уже и так все, что можно, сегодня было испорчено…» Естественно, ничего из этого вслух она не произнесла. А когда Полина подумала о предстоящей вечерней встрече с Камышом, ее охватила такая тоска, чувство такой безысходности, что слезы непроизвольно хлынули из глаз.
– Что с тобой, Полинушка? – обернулся к ней Нестеров.
И столько неподдельной тревоги было в его голосе, что она разрыдалась пуще прежнего.
– Голова, у меня очень сильно болит голова, – всхлипывая, ответила Ольховская (она, и правда, чувствовала себя нехорошо).
– Полин, ты при ударе головой не стукнулась? Вдруг у тебя сотрясение? – это уже подключился встревоженный Козырев.
«Я уже давно головой стукнулась, как только родилась – так сразу же и стукнулась», – подумала Полина, продолжая реветь.
– Короче, Паша, слушай сюда, – распорядился Нестеров. – Сейчас приезжаем в контору, ты загоняешь машину во двор, берешь Полину и на нашей «лягушке» отвозишь ее домой. Мы с Иваном за вас сдадимся. Потом поезжай к себе, немного отдохни и к пяти возвращайся в контору – будем сочинять объяснительную. На это время я тебя у Нечаева отмажу… Вопросы?… Вопросов нет.
Козырев вез Полину на Петроградку. Теперь, после утренней аварии, он вел «лягушку» в высшей степени осторожно, без свойственного ему лихачества и предельно концентрируя внимание на дороге – мало ли какая еще «куколка» вдруг захочет заложить крутой вираж. Однако на светофорах и в локальных пробочках он все же искоса поглядывал на сидящую рядом Ольховскую и с каждым таким взглядом все больше и больше убеждался в том, что… влюбился. Это случилось еще тогда, при первой их встрече на похоронах Гурьева. Павел увидел Полину, вспомнил девушку из своего недавнего сна и понял, что это не простое мистическое совпадение, кои порой встречаются в нашей жизни – это знак. Безусловно, она была старше и опытнее его во всех отношениях, однако эта разница между ними казалась ему абсолютно несущественной. Каждый раз Полина изумляла и удивляла его своей естественностью, эмоциональностью и непохожестью на других. Как ни странно, но ее единственным недостатком Павел считал эффектную внешность – здесь сказывался комплекс собственной неполноценности, который настойчиво свербил в мозгу: «Ты что, Козырев? С дуба рухнул? Посмотри на нее, посмотри на себя. Эта женщина создана не для таких, как ты». И вот сейчас, в съежившейся на заднем сиденье Полине, потерянной, с красными от слез глазами, он впервые увидел беззащитную, слабенькую, хрупкую девочку и поймал себя на мысли, что такой она нравится ему еще больше. Именно сейчас он впервые почувствовал себя не безнадежно влюбленным мальчиком, а мужчиной, который может и должен попытаться завоевать сердце возлюбленной. Хотя и понимал, что, скорее всего, из этой попытки едва ли выйдет что-либо путное.
– Кажется, нам сюда? – спросил Козырев, притормаживая на Съезжинской.
– Да, Паша, здесь… Нет, во двор не заезжай, я так добегу. А то у нас там днем, как обычно, все заставлено машинами – во двор попадешь, а обратно до вечера не выберешься. – Полина наклонилась, по- дружески чмокнула Козырева в затылок и вышла из машины.
– Полин! Ты как себя чувствуешь? – крикнул ей вдогонку Паша и, чуть помедлив, нерешительно предложил: – Может… Может, с тобой побыть немного?
Она улыбнулась:
– Нет, спасибо. Я сейчас доберусь по постели и завалюсь спать… Сегодня был такой трудный день… – после чего прошла под колоннами и скрылась в арке дома.
Машин во дворе, и правда, было целое стойбище, однако черный «БМВ» Полина увидела сразу. Камышу не хватило сил спокойно дожить до вечера, и он предпочел тупо дожидаться ее возвращения, дабы выяснить отношения как можно быстрее. Тем самым Женя застал ее врасплох – Ольховская надеялась, что у нее будет хотя бы пара часов для того, чтобы внутренне настроиться на этот разговор. Она уже хотела развернуться и убежать, как маленькая нашкодившая девчонка, но Камыш заметил ее и двинулся навстречу. «Ну вот и все, – подумала Полина. – Пришло время собирать камни». Из припаркованной неподалеку машины гремело «Наше радио». Ольховская прислушалась и невольно вздрогнула – со школьных лет горячо любимый ею Виктор Цой пророчески свидетельствовал:
Камыш подошел к ней, взял за руку и, ничего не говоря, повел домой. «Господи, как хорошо, что я догадалась попросить Козырева не заежать во двор!» – поднимаясь по лестнице, подумала вдруг Полина и запоздало ужаснулась, представив себе возможную реакцию Паши на появление Камыша.
Полина и Женя сидели за маленьким кухонным столом друг напротив друга и молчали. Согласно психологии этикета именно такая позиция сидящих неприемлема для людей, желающих о чем-то договориться или имеющих некие разногласия. Она называется «позицией противостояния» и хороша лишь для единомышленников и для влюбленных, однако ни Полина, ни Камыш себя таковыми в данную минуту не ощущали.
Полина молчала, потому что не знала, с чего, а главное, как ей следует начать. Самое ужасное, что дело-то было вовсе не в том, кто и где работает, а в том, что Полина завралась, и завралась «по- киношному»: пока они были плохо знакомы, она намеренно молчала о том, из «чьих будет», а когда уже можно было и сказать, когда она стала доверять Камышу (пусть и не полностью, но очень во многих вещах), то к тому времени наврала уже столько, что самой неприятно и неудобно было до чертиков. Чуть запинаясь, она, наконец, стала сбивчиво рассказывать ему о своей службе, о том, что имела право говорить о ней лишь самым близким людям… Тут Камыш нервно перебил ее:
– А меня, значит, к таковым ты не относила? А я-то, дурак, считал, что ближе тебя у меня никого нет, и надеялся, что ты испытываешь ко мне схожие чувства… К тому же полгода, даже больше, у нас вообще все было прекрасно. Или мне это только казалось?
– Да, мне было очень хорошо с тобой.
– Хорошо – и только?
– А разве этого мало?… Я понимаю, ты хочешь спросить – любила ли я тебя?… Поначалу мне казалось, что – да. Вернее, мне очень хотелось, чтобы это было так. Но любовь это такая штука, которая как приходит каким-то самым невероятным, необъяснимым способом, так и уходит. Не спрашивая при этом ничьих мнений и желаний.
– Надеюсь, что после того, как она ушла, ты продолжала быть со мной не из-за… – он сделал рукой неопределенный, указующий вокруг жест.
– А я надеюсь, ты задал этот вопрос не для того, чтобы оскорбить меня? – ответила вопросом на вопрос Полина, догадавшись, что в данном случае его жест означает материальное благополучие,
