моего похищения.

В конце концов он сдался и принес мне старую футболку. Белую футболку-поло из мягкого гладкого джерси с нежным голубым узором. Ту самую, которая была на нем в день моего похищения. Я не знаю, забыл ли он об этом или в своей мании преследования просто хотел избавиться от нее. Из одного куска материала я сшила для моей Барби коктейльное платье с тоненькими лямочками-спагетти из ниток и элегантный асимметричный топик. Из веревки, найденной среди моих школьных вещей, и одного рукава я смастерила футляр для своих очков. Позже мне удалось уговорить Похитителя отдать мне старую матерчатую салфетку, которая после стирки стала синей, и он использовал ее в качестве тряпки. Из нее для моей куклы получилось бальное платье с тоненьким пояском из резинки на талии.

Позже я сплела из проволоки подставку для кастрюль и смастерила маленькие произведения искусства из бумаги. Похититель принес мне в темницу набор для рукоделия со спицами, на которых я упражнялась в вязании и плетении крючком. Будучи еще на свободе, школьницей, я никогда этого по- настоящему не умела. Когда я совершала ошибку, учителя быстро теряли со мной терпение. Теперь у меня было навалом времени, никто не стоял у меня над душой, и я могла всегда начать сначала, пока не доводила свои маленькие работы до совершенства. Такое рукоделие было моим психологическим спасательным кругом. Оно избавляло меня от безумия одинокой бездеятельности, к которой я была принуждена. При этом я почти медитировала, думая о своих родителях, для которых и мастерила эти маленькие подарки — на тот случай, если снова окажусь на свободе.

Но о том, что эти поделки предназначаются моим родителям, Похитителю я не могла обмолвиться ни словом. Перед его приходом я прятала рисунки и старалась не упоминать родителей, так как, если я заговаривала о моей прошлой жизни до заключения, он реагировал все более раздраженно. «Твои родители тебя не любят, им на тебя наплевать, иначе они заплатили бы выкуп», — каждый раз повторял он, если я жаловалась, как соскучилась по ним. Тогда же, где-то весной 1999 года, последовал запрет. Я не имела права больше никогда упоминать о родителях и говорить о том, что происходило в моей жизни до похищения. Мама, отец, сестры и племянники, школа, последняя лыжная экскурсия, мой десятый день рождения, дача отца, мои кошки. Наша квартира, мои привычки и магазин матери. Моя учительница, школьные друзья, моя комната: на все, что было раньше, было наложено табу.

Запрет на мое прошлое стал стандартным компонентом посещений Похитителя меня в застенке. Стоило мне только заикнуться о родных, как на него нападал приступ бешенства. Если я начинала плакать, он выключал свет и оставлял меня в темноте до тех пор, пока я снова не становилась «паинькой». Быть паинькой обозначало: я должна благодарить его за то, что он «освободил» меня от жизни до похищения. «Я тебя спас. Теперь ты принадлежишь мне», — часто повторял он. Или: «У тебя больше нет семьи. Я твоя семья: твой отец, твоя мать, твоя бабушка и твои сестры. Теперь я для тебя все. У тебя больше нет прошлого», — вбивал он в меня. «Тебе гораздо лучше у меня. Тебе повезло, что ты попала ко мне, и я так опекаю тебя. Ты принадлежишь только мне. Я тебя создал!»

Теперь я думаю, что с помощью своего жуткого преступления Вольфганг Приклопил не добивался ничего другого, как создать свой маленький, совершенный мирок с человеком, который бы целиком и полностью принадлежал ему. Обычными путями ему этого достичь не удалось, и поэтому он решил кого-то вынудить и сформировать для этой цели. На самом деле он не мечтал ни о чем большем, кроме любви, участия, тепла. Ему хотелось иметь рядом кого-то, для кого он стал бы самым важным человеком на свете. Видимо, он не нашел другого способа, кроме как похитить застенчивую десятилетнюю девочку, надолго отрезать ее от внешнего мира, чтобы привести в такую психическую форму, из которой можно «слепить» нечто новое.

В тот год, когда мне исполнилось одиннадцать, он лишил меня моего прошлого и моего собственного «я». Я должна была стать для него листом чистой бумаги, на которой он сможет записать свои больные фантазии. Мне было отказано даже в собственном отражении в зеркале. Если уж я не могла видеть свое отражение в социальном общении с другими, кроме Похитителя, людьми, то по меньшей мере хотела видеть свое лицо в зеркале, чтобы окончательно не потерять себя. Но мои просьбы хоть о маленьком зеркальце постоянно отклонялись. Только через несколько лет я получила «Алиберт» [24] с зеркалом. Впервые заглянув в него, вместо прежде знакомых детских черт я увидела чужое лицо.

Неужели он действительно по-новому сотворил меня? Сейчас, спрашивая себя об этом, я не могу найти однозначный ответ. С одной стороны, он не на ту напоролся. Все его потуги разрушить меня, чтобы создать собственное творение, наталкивались на сопротивление. Ему так и не удалось меня сломить.

С другой стороны, его попытки сделать из меня «нового» человека попадали на благодатную почву. Я была сыта по горло своей жизнью до похищения и так недовольна собой, что приняла самостоятельное решение как-то изменить свою жизнь. И всего за пару минут до того, как Похититель затащил меня в свой пикап, я живо представляла, как бросаюсь под машину — настолько я ненавидела жизнь, которую была вынуждена вести.

Естественно, запрет на мою личную историю привел меня в бесконечное уныние. Я находила несправедливым, что больше не имею права быть самой собой и не могу говорить о боли от разлуки с моими родителями. Но что осталось мне от моей собственной истории? Теперь она состояла в основном только из воспоминаний, не имеющих почти ничего общего с настоящей жизнью, которая шла дальше. Больше не было моего класса, мои племянницы повзрослели и, скорее всего, просто не узнали бы меня при встрече. А родители, может быть, испытали облегчение, избавившись от долгих споров по моему поводу. Отрезав меня от мира, Похититель создал идеальную основу для того, чтобы вообще лишить меня прошлого. Поскольку в то время, когда на сознательном уровне я придерживалась по отношению к нему мнения, что похищение — тяжкое преступление, постоянно повторяющееся требование принимать преступника за спасителя все глубже укоренялось в моем подсознании. На самом деле видеть в Похитителе рыцаря, а не злодея, было гораздо проще и для меня. В отчаянных попытках отвоевать в своем плену хоть что-то позитивное и не сломаться при этом, я повторяла про себя: «По меньшей мере, хуже уже не будет. В отличие от множества случаев, виденных мной по телевизору, Похититель не изнасиловал и не убил меня».

Но похищение моего собственного «я» дало мне определенную свободу. Сегодня, когда я возвращаюсь к этому чувству, оно кажется мне необъяснимым и парадоксальным в свете того факта, что в заточении и изоляции я была полностью лишена ее. Но тогда я впервые в жизни почувствовала себя освобожденной от предубеждений. Я больше не являлась маленьким колесиком в семье, где роли были давно распределены, а мне отведено место неуклюжей толстушки. Семьи, в которой взрослые перекидывали меня как мяч, и чьи решения были для меня непонятны.

Хотя я пребывала в системе абсолютного подавления, потеряла свободу передвижения, а каждым моим шагом управлял один-единственный человек, такая форма угнетения и манипуляции была мне понятна и ясна. Похититель не был типом, ведущим осторожную игру — он открыто и откровенно хотел властвовать. В тени этой власти, предписанной мне, как это ни парадоксально звучит, я смогла в первый раз в жизни стать самой собой.

Косвенным доказательством этого служит для меня сейчас тот факт, что с момента похищения я больше никогда не имела проблем с энурезом. Несмотря на то, что я была подвержена нечеловеческой нагрузке, с меня, похоже, свалилась определенная доля стресса. Если попробовать подвести итог одной фразой, я сказала бы так: когда я отказывалась от своего прошлого и слушалась Похитителя, я была желанной — первый раз за долгое время.

Поздней осенью 1999 года была поставлена окончательная точка в лишении меня тождественности. Похититель приказал мне выбрать новое имя: «Ты больше не Наташа. Теперь ты принадлежишь мне».

Я долго сопротивлялась, хотя и считала, что обращение по имени в любом случае не играет большой