Дрейк подсчитал, что он и его компаньоны в снаряжении кораблей теряют по меньшей мере три шиллинга на каждый вложенный фунт, несмотря на те тщательно охраняемые золотые слитки, какие он вез на борту кораблей ее королевского величества «Подспорье»и «Бонавентур».

Сегодня Дрейк облачился в свой излюбленный сине-золотой дублет и защелкнул вокруг толстой короткой шеи великолепный воротник, украшенный рубинами, бриллиантами и изумрудами; в ушах сверкали рубины в форме слезы, а на рукоятке эфеса рапиры горели живые зеленые огоньки массивного изумруда.

Да, он должен взять себя в руки и подготовиться к бурным обсуждениям и едким комментариям в Уайтхолле. Например, почему это он не завершил свое предприятие захватом города Панама и его баснословных богатств? Еще более вероятный вопрос: почему не напали на Гавану, эту крепость казначейского флота Испании, лежащую прямо на пути домой? И разве Номбре-де-Дьос все еще не принимает эти денежно-звонкие караваны мулов с сокровищами, которые дважды в году, пересекая перешеек, прибывают из Панамы? По каким таким причинам не удержали или хотя бы не укрепили Картахену?

Возможно ли объяснить королеве и ее советникам, что острие его оружия безнадежно затупила лихорадка, подхваченная на островах Зеленого Мыса? Он обязан вдолбить им, что к тому времени, когда армада завоевала Картахену, в живых оставалось менее половины солдат Карлейля и его собственных моряков, и многие из них не годились ни для работ с парусами, ни для сражений с противником.

Дрейк машинально следил за тем, как украшенная флагами пинасса мэра Портсмута отчалила от мола и направилась к «Бонавентуру», свертывающему паруса и становящемуся на якорь.

В справедливости Уолсингема Дрейк не сомневался. Наверняка этот проницательный политик поймет, что в некоммерческом отношении его экспедиция вовсе не является неудачной. В конце концов, разве он не захватил и не разграбил четыре испанских города и, что еще важней, разве не лишил два главных города Новой Испании всех средств обороны? Разве не победил он регулярную испанскую пехоту, посмеявшись над королем Испании в его собственной державе?

Несмотря на потерю барка «Надежда», он везет в Англию двести сорок тяжелых пушек, и большинство из них — из латуни. Эта трофейная артиллерия должна оказаться самой полезной при вооружении тех быстрых военных галионов, сконструированных сэром Джоном Хоукинсом, которые теперь строятся на верфях таких мастеров кораблестроения, как Питер Петт из Дептфорда, Джон Эпслин, Ричард Меррит и другие.

Он не знал, что удар, нанесенный им Испании, обсуждается далеко за ее пределами, от ледовых просторов Белого моря до дышащих влажными испарениями джунглей Африки и островов Пряностей, и что теперь имя Френсиса Дрейка звучит как зов трубы по всему известному миру.

Дрейк не мог даже оценить в полной мере тот ужас, который наводило одно лишь упоминание его имени на моряков Филиппа. Поступали сообщения такого рода: когда становилось известно, что где-то поблизости находится «эль Драго», с кораблей его католического величества дезертировали целые экипажи. Заносчивые доны всерьез утверждали, что, поскольку испанские военные силы не может одолеть ни один истинный христианин, значит, «эль Драго», несомненно, запродал свою душу дьяволу. Поговаривали, что в каюте у него хранится магическое зеркало, выявляющее местонахождение испанских кораблей, численность их экипажей и все, что на них происходит; помимо этого он получил власть выпускать на волю шторма и заказывать штили, когда это отвечает его интересам.

Как справедливо писал лорд Беркли: «Поистине страшным человеком является сэр Френсис Дрейк для короля Испании». И тем не менее в каком свете предстанет он сейчас перед этими беспристрастно холодными купцами в Лондонском Сити и перед чиновниками казначейства ее величества? Разумеется, то обстоятельство, что он и другие предводители экспедиции не взяли ничего из общего фонда, должно говорить в их пользу и склонить ее величество к меньшему выражению недовольства по поводу сравнительно скудных трофеев, привезенных им в этом году, но нет никаких гарантий, что его постоянно капризная королева не прикажет тотчас заточить его в Тауэр.

Поэтому, предчувствуя недоброе, молча и с натянутой улыбкой на лице приветствовал Золотой адмирал его милость лорд-мэра Портсмута. Этот достопочтенный сановник предстал перед ним вспотевшим, с красным лицом; на шее его висела тяжелая золотая цепь, соответствующая его должности, а на плечах красовался отороченный соболем черный плащ.

Внезапно лицо Дрейка осветилось неподдельной улыбкой. В его проворном мозгу возник новый чудесный — и при этом вполне созревший — план, который, он был уверен, на этот раз поможет пролиться обильным богатствам в вечно зияющую казну ее милостивого величества. Этот план был куда смелее, чем тот, что он только что провернул. Но при этом он казался вполне осуществимым. Вопрос заключался в том, дадут ли Дрейку его осуществить.

За этот последний 1586 год город Лондон разрастался быстрее, чем за любые предыдущие пятилетия. Успех различных торговых дел с портами России, Африки, Леванта и Германии позволил удачливым или преуспевающим негоциантам, навигаторам и спекуляторам построить множество новых домов, отвечающих их вкусам.

Поэтому ветхий маленький коттедж вдовы Фостер теперь уже больше не был в получасе бодрой ходьбы за пределы нового фешенебельного района Святой Катерины и не был ближайшим домом. Новые дома, конечно же скромные, стояли теперь менее чем в ста ярдах от него. Им открывался прекрасный вид на илистые отмели со стоящими над ними испарениями и разнообразие гниющих корпусов всевозможных судов, шпангоуты которых на закате горели так же пугающе, как тела преступников, окоченевшие и высушенные солнцем, свисающие с виселиц в Доке экзекуций.

День после полудня был жарким и влажным, и дым от лондонских труб, ставший гуще благодаря ввозимому из Ньюкасла новому топливу, называемому «морской уголь», низко стелился над зеркальной гладью желто-коричневой Темзы, поэтому маленькая Генриетта непрестанно капризничала. Наконец Кэт Уайэтт прервала стирку, отряхнула пальцы от мыльной пены и подняла малютку на руки. Снова мокра- мокрехонька. Кэт вздохнула и стала привычно менять ребенку застиранные рваные пеленки. Из-за этой влажной жары те из детишек Фостеров, кто оставался дома, сидели тихонько, за что Кэт была бесконечно им благодарна. Час назад вдова Фостер с бесформенной корзиной из стружек, свисающей с могучей красной руки, утопала на базар.

— Ох, ну будь же умницей, — умоляюще попросила Кэт свою хнычущую малышку. — Знаю не хуже тебя, а даже лучше, моя бедная овечка, что жарко.

Тыльной стороной руки она отвела со вспотевшего лба мягкую прядку своих светло-золотистых волос. Несомненно, ее уже далеко зашедшая беременность заставляла Кэт чересчур обостренно реагировать на влажность. Как ей хотелось просто спокойно прилечь на соломенную постель, купленную вскоре после того, как бравый красавец почтенный Френсис Декстер наконец-то уехал на войну.

Она полагала, что наследник Декстер-холла, соответственно имеющейся у него информации, поступил с полагающимися приличием и заботливостью. За день до того, как его полувзвод кавалерии собрался на зеленой лужайке за господским домом, он весело пожаловал любовнице, которую собирался покинуть, кошелек, содержащий целых пять фунтов в монетах различного достоинства и чеканки. Но кроме того, он отдал ей нечто гораздо более ценное — тот лист бумаги форматом 13 на 17 дюймов, называвшийся «шутовским колпаком», на котором был записан тот факт, что Генри Уайэтт и его жена Кэтрин признали себя должниками Николаса Спенсера, который в присутствии нотариуса передал данное свидетельство о долге почтенному Френсису Декстеру.

На этот раз неподдельная нежность сменила в улыбке Френсиса Декстера плохо скрытую похоть.

— Призываю в свидетели всех сияющих ангелов Бога, Кэт Уайэтт, ты редкая, прекрасная бабонька, — сказал он. — Мне приятно, что у моего внебрачного ребенка будет такая чудесная красивая мать. — Он вскочил в седло, покрытое желтым бархатом. — Заходи ко мне, когда ему или ей что-нибудь понадобится — если пожелаешь. Клянусь, я не буду отрицать, что побочный ребенок — мой.

Кэт снизу вверх посмотрела на него — молодого, красивого, темноволосого, верхом на серой выезженной кавалерийской лошади, которая могла подняться на задних ногах и ударить передними копытами так же хитро, как боксер.