Наводнение и тьма, вызванная нехваткой горючего, были нам на руку, ибо публика, оставшаяся снаружи, была людьми не того сорта, чьи сплетни воспринимаются всерьез. Тем не менее, мы не провели в отеле и двадцати минут, как перед нами предстал агент банка, бойко говоривший по-французски. Увидев мое имя в списке, он сосредоточил весь огонь на мне, и это было ошибкой, поскольку позволило Гриму благополучно увести Мэйбл в большую комнату на третьем этаже. Француз — если это и впрямь был француз — с характерным еврейским носом с налету загнал меня в ловушку, то есть на кресло у дверей столовой. Он был скорее нервозен, чем любезен, слегка напыщен, как и полагается представителю финансовой державы, и, очевидно, привык, что на его наглость отвечают смирением.

— Вы с юга? Хорошо доехали? На поезд нападали? Слышали по дороге что-нибудь любопытное?

Короче, он обстреливал меня самыми невинными вопросами, призванными разбить лед. Но вот он подсел ко мне… За этим обычно следует вопрос по существу, заданный столь же непринужденно, будто он представляет не больше интереса, чем все предыдущие.

— Вы здесь по делу? По какому делу?

— По частному делу, — ответил я, поглядев на Джереми, который как раз спускался по лестнице. — Вы говорите по-арабски?

Он кивнул, пристально изучая меня.

— Вот мой слуга, он в курсе моих дел. А я слишком устал с дороги, чтобы вести серьезные беседы. Может быть, вы с ним поговорите?

Джереми подошел, подсел к нам и заговорил. Словами он жонглирует не хуже, чем биллиардными шарами. И мы оба делали вид, будто я не понимаю, что он несет.

— Большой эфенди — боксер-профессионал, он слышал, что при дворе Фейсала можно составить состояние… По крайней мере, так он говорит.

Между нами говоря, подозреваю, что он шпионит на французское правительство. Потому что в Иерусалиме, едва я к нему нанялся, он сунул мне пачку франков и отправил послать телеграмму в Париж. Что было в телеграмме? Не знаю. Уйма цифр, и я их перепутал. Нарочно, я все-таки честный малый, от одной мысли о шпионах меня мутит. О, я глаз с него не спускал, поверьте мне. С тех пор, как он пришил сирийца в поезде, я не знаю ни минуты покоя. Машалла, это зверь, а не человек! Он может лишить человека жизни, едва взглянув на него… А вы князь в здешних краях?

— Банкир.

— Бисмалла! Благодарение небесам, я встретил вас! Я подслушал, как он говорил, что посетит банк завтра утром, чтобы обналичить чек на пятьдесят тысяч франков. На вашем месте я бы повнимательней осмотрел чек. Не удивлюсь, если он краденый или поддельный. Здесь есть еще какой-нибудь банк, куда он может пойти?

— Нет, только мой. Другие приостановили работу по случаю кризиса.

— Тогда, во имя Аллаха, не забудьте меня! Вы должны дать мне тысячу франков за сведения. Я бедный человек, но честный. В какое время мне прийти за деньгами утром? Может, вы положите мне немного на счет? А то мне сегодня причитается жалованье, и я вовсе не уверен, что его получу.

— Что же, зайди ко мне утром.

С этими словами банкир встал и немедленно покинул нас, едва потрудившись извиниться. Грим слышал, как он обмолвился хозяину гостиницы, что всю нашу компанию следовало бы засадить в тюрьму до полуночи. Сплетни распространялись подобно лесному пожару, и нас стали старательно обходить стороной. В итоге стол в самом темном углу большой скудно освещенной столовой оказался в нашем полном распоряжении. В тот вечер за ужином собралось больше сотни человек, и мы с Нарайяном Сингхом и Хададом были единственными, кто пришел в европейской одежде. Остальные места занимали сирийские сановники в свободных одеяниях, полные достоинства и важности. Они мало говорили, зато шумно ели. Многие из них, похоже, имели смутное представление о том, как пользоваться ножом и вилкой. Тем не менее, они умудрялись выглядеть величаво, как совы, даже когда запускали пальцы в спагетти.

Мы стали сенсацией еще до того, как закончилась вторая перемена. Внушительного вида сирийский офицер в хаки с обычным полотняным покрывалом, падавшим из-под шлема, что создавало компромисс между западным изяществом и восточным удобством, вошел в зал и направился к нам. Он пригласил нас выйти в коридор, всем видом показывая, что нам лучше не отказываться, и мы последовали за ним вереницей, окруженные холодным неодобрением.

Теперь Мэйбл и в самом деле отчаянно испугалась. Даже улыбки хозяина гостиницы в дверях не успокоили ее, равно как и его низкий поклон, когда она проходила мимо. Еще больше она испугалась — если такое вообще возможно, — когда в вестибюле два офицера, явно в высоком звании, шагнули вперед, чтобы ее приветствовать, и один обратился к ней по-арабски, как к полковнику Лoуренсу. К счастью, электричества не было, вестибюль освещала единственная керосиновая лампа на стене, иначе дело вышло бы худо. Мэйбл хватило присутствия духа скрыть тревогу приступом кашля, при этом она согнулась почти вдвое и прикрыла нижнюю часть лица складкой покрывала.

У офицеров не было времени, и они обратились к Гриму.

— Эмир Фейсал изумлен, Джимгрим, что вы с полковником Лоуренсом приехали в Дамаск и не попросили его гостеприимства. У нас два автомобиля, которые готовы доставить вас во дворец.

Наш багаж был не слишком велик. Нарайян Сингх мигом принес вниз наши пожитки, а когда я подошел к хозяину, чтобы расплатиться, вмешался один из сирийских офицеров.

— Это гости эмира Фейсала, — объявил он. — Пришлешь счет мне.

Нас погрузили в машины. Мэйбл, Грим и я поехали в первой, рядом с водителем сидел сирийский офицер; Джереми, Нарайян Сингх и Хадад разместились во второй, и оба автомобиля помчались по темным улицам, точно морские чудовища, поднимая брызги, видимые или, во всяком случае, неузнаваемые. Улицы почти вымерли, и я не заметил ни одного человека при оружии — еще одна странность, если учесть, что в окрестностях должно было быть сосредоточено около пятидесяти тысяч солдат и офицеров. Призыв в армию шел полным ходом, а иностранные консулы занимались исключительно тем, что обеспечивали освобождение для своих сограждан.

Я не впервые посещал правящего монарха. Ибо когда приходится много путешествовать по Индии, непременно обрастаешь знакомствами с местными владыками. Разумеется, я уже нарисовал мысленную картину предстоящего визита, смешав воспоминания о Гуаайлоре, Бароде, Биканире, Хайдерабаде, Пуне и Багдаде из «Тысячи и Одной ночи». И. разумеется, картина эта растаяла, не выдержав сравнения с невозмутимой, полной достоинства реальностью.

Дворец оказался пригородной виллой, едва ли больше и роскошней, чем жилище мало-мальски преуспевающего дельца в Бронксвилле или на горе Верной. К вилле полукругом вела короткая подъездная дорожка, у каждых ворот стоял часовой и горел небольшой фонарь. Форма цвета хаки и краги не мешали узнать в часовых смуглых, выдубленных ветром и солнцем уроженцев пустынь. Они взяли на караул снисходительно, как люди, делающие уступку и не испытывающие от этого никакого восторга. Я не дал бы и десяти центов за чужака, откуда бы он ни был родом, который бы явился сюда без сопровождения.

Ни в одной монаршей резиденции от начала веков не принимали с меньшим количеством формальностей. Нас проводили в узкий, ничем не примечательный вестибюль, а оттуда — в гостиную размером примерно двадцать на двадцать футов. Освещали ее керосиновые лампы, свисающие на латунных цепях с резных балок. Больше никаких атрибутов востока — разве что сиденья с подушками в каждом углу, небольшие восьмиугольные столики, инкрустированные перламутром, и роскошный персидский ковер.

Нарайян Сингх и Джереми, помня, что играют роль слуг, собирались остаться в вестибюле, но им сказали, что Фейсал этого не одобрит.

— То, что не предназначено для их ушей, будет сказано в другой комнате, — вот и все объяснение.

Итак, мы заняли одно из угловых сидений. Нам пришлось ждать около шестидесяти секунд, прежде чем Фейсал вышел из дверей в дальнем углу. И когда он вошел, у меня перехватило дыхание.

Когда о ком-то говорят, что он величав и полон достоинства, у меня сразу же возникает антипатия. Уж больно похоже на утверждение, будто этот «кто-то» сделан из другого теста. Но Фейсал действительно был из другого теста и не походил на священнослужителя, хотя если ощущение цельности и праведности исходило от кого-либо, и это подчеркивало простое, почти аскетическое арабское одеяние, клянусь, речь о нем. Ростом и сложением он примерно как Джереми — то есть довольно высокий и тонкий, с шеей, чуть