звона и стука бокала, в течение получаса все было тихо — только раз я повозился, набивая и раскуривая трубку. Внезапно Юсуф Дакмар подал голос и спросил, не собираюсь ли я лечь.

— Я вас не побеспокою, эфенди. Я буду спать на своей половине кровати. Места хватит для нас двоих.

Пока он говорил, я услышал шорох покрывала, под которым Грим будил Джереми, и ответил, прежде чем Джереми поднимет крик:

— Что?! В эту постель, где полно змей? Мне? Спать с ядовитыми гадами? Пока они подстерегают? Нет, лежи там сам и не пускай их ко мне!

Джереми ничего лучшего не потребовалось. Он встал, зажег свечу и объяснил мне, щедро приправляя речь арабской теософией, что змеи, которых я видел, лишь обман чувств, ибо Аллах никогда их не сотворял. Я, прикидываясь в стельку пьяным — глаза в кучу, подбородок трясется, — как бы между делом свернул локтем бутылку, дабы все заметили, что она пуста.

— Идите в постель, эфенди, — посоветовал Джереми, передавая мне ход, ибо в этом номере солировал я.

— Не в эту постель, — ответил я, торжественно качая головой. — Этот сын шайтана нарочно напустил туда змей. Почему он трезв, когда я пьян? Я не буду спать в постели с трезвым. Пусть он тоже напьется, чтобы мы оба видели змей. Тогда я буду с ним спать.

Быстроглазый Джереми уже заметил бутылочку со снотворным, которую я достал из чемодана Грима. Со сверхъестественно мудрым видом австралиец подошел к постели Юсуфа Дакмара, присел на край спиной ко мне и принялся излагать свой замысел.

— Аллах делает трудное легким, — начал он. — Законно принять все предосторожности, чтобы смутить неверного. Мы не заманим этого выпивоху в постель, пока у него остается виски. Давай сделаем так, чтобы он выпил все. Когда выпивка закончится, он уснет на полу, и наступит покой. А у нас появится хороший повод глотнуть виски, не совершив греха. Нам не придется много пить, а он проглотит остальное, как свинья, чтобы нам меньше досталось. Да и тебе стаканчик не повредит, как я погляжу. Омар спит и не видит нас, так что никто потом не разболтает. Хорошая возможность. Давай!

Я сидел так, что Юсуф Дакмар не мог за мной следить, и поставил ему стакан со снотворным. Признаться, такое поведение недостойно христианина. Но настоящие христиане, если разобраться, большая редкость. Большинство из нас в крайнем случае сошлется на Шекспира. Он предлагает примеры для подражания более плодотворные, нежели «подставь другую щеку».

С ухмылкой, явно предвкушая легкую победу, Юсуф Дакмар взял ближайшую стопку и опрокинул содержимое себе в рот, подражая непринужденной ловкости Джереми.

Снадобье подействовало столь же быстро, сколь и прославленные «капли-ух-наповал», популярные в злачных местах Нью-Йорка.

Сириец не сразу отключился и сообразил, что случилось, ибо попытался позвать на помощь своих дружков. Он валялся на полу, открывая и закрывая рот. Думаю, он верил, что вопит во всю глотку, однако пару минут спустя можно было лишь с трудом заметить, что он дышит. Цвет его лица изменился, словно у человека, которого отравили.

Грим даже не потрудился выбраться из постели, но выслушал, не проронив ни слова, мой пересказ доклада Нарайяна Сингха. Джереми похихикал и снова уснул. Я молча бодрствовал в одиночестве над Юсуфом Дакмаром, держа наготове новую порцию виски со снотворным — на случай, если сириец слишком быстро очухается. Я даже обыскал его, но не нашел ничего интересного, разве что денег у него оказалось на удивление мало. Полагаю, бедняга мечтал поставить грош и сорвать большой куш. Мне стало искренне жаль его, и я перевернул его носком сапога, чтобы ему легче дышалось.

Незадолго перед зарей я разбудил Грима и Джереми, и мы тихо покинули комнату после того, как я поцарапал ногтями по дверям чулана. Задержавшись снаружи, мы услышали, что чулан украдкой отворяют изнутри. Я перехватил взгляд Грима, ожидая, что он улыбнется в ответ, но на его лице была написана такая суровая мина, какой я у него еще ни разу не видел.

— На этот раз ты промахнулся, — заметил он, когда мы спускались по лестнице. — Никогда ничего не открывай, если не рассчитываешь получить что-то в обмен. Если бы ты предоставил Юсуфу Дакмару скрести в дверь, оклемавшись, он насочинял бы небылиц для своих дружков, и им не прибавилось бы ума. Теперь они узнают, что знак подал не он. И поймут, если только не свихнулись, что кто-то подслушал их вчерашнюю беседу и знает, как подать знак. Люди в такой ситуации начинают действовать отчаянно. Они не станут тратить времени на тонкости и пустят в ход силу при первой же возможности, как только поезд покинет Хайфу.

— Рэмми похож на меня, — вставил Джереми, чтобы меня подбодрить. — Терпеть не может, когда нет публики, которая оценит его фокусы по достоинству.

— Нужно срочно затевать новую игру, вот что, — сказал Грим. — Я бы отправил под арест всю ораву, но тогда какая-нибудь шишка поважнее сообразит, что надо дать телеграмму и нанять новую шайку, которая будет ждать нас по ту сторону границы. Мы, все трое, должны зарубить себе на носу: никаких трюков для галерки! Именно этим работа тайных служб отличается от любых иных затей. Аплодисменты равносильны провалу. Чем лучше работаешь, тем меньше можешь позволить себе признать, что это сделал ты. Нельзя даже улыбнуться парню, которого ты обыграл. Половина дела состоит в том, чтобы предоставить ему гадать, кто обвел его вокруг пальца. Самое безопасное — это сделать так, чтобы твои заслуги приписали другому.

— Значит, изволь сам глотать свой дым? — заметил Джереми.

— Это тоже только полдела, — ответил Грим. — Изволь усердно трудиться, отнюдь не на благо себе, ибо в тот миг, когда работа принесет тебе признание, ты перестанешь быть полезным. Ты не можешь даже забавлять себя сам. Изволь получать удовольствие от игры как таковой. Ни одного фокуса ради того, чтобы заслужить лишнюю улыбку. И над чем смеяться тому парню — тоже решаешь не ты, а тот парень. И чем больше тот парень врет, тем меньше ты должен ему возражать, потому что если ты вздумаешь спорить, ему станет ясно, что ты его раскусил. А это равносильно утечке информации. Такой грех тебе не простится.

— Право! — вскричал Джереми. — Твое ремесло мне не подходит, Джим. Когда я показываю фокусы, мне нравится наблюдать, как народ таращится на меня. И если у меня начинает сосать под ложечкой, так это при виде их глупых рож: половина притворяется, что знает, как это делается, а другая половина счастливо лыбится. Как-то раз я показывал фокусы шотландцу, и он так рассердился, что я решил: сейчас он даст мне в морду. Он заявил, будто то, что я делаю, невозможно. Я повторил, и он опять сказал, что это невозможно. И в конце концов сообщил, что я «совсем свихнулся». Это был мой звездный час. С тех пор я никогда не поднимался на такую высоту — даже когда впервые заставил верблюда читать молитвы в Абу- Кеме, и арабы восславили меня как пророка! Хлеб хорош, но бутерброд лучше, причем маслом вверх, как положено.

— Не годится, — ответил Грим. — Если тебе кажется, что твой хлеб намазан маслом, держи ухо востро. Ради Бога, ребята: пока вы играете в моей пьесе, не работайте на публику!… А теперь закажем завтрак.

То была самая длинная лекция, какую я когда-либо слышал от Джеймса Шюлера Грима. С тех пор я много раз повторял ее мысленно и могу сказать только одно: это чрезвычайно мудро. Полагаю, в то утро Грим раскрыл нам с Джереми тайну власти.

В то утро драки за места на дамасский поезд не было. Несколько оконных стекол оказалось разбито, всюду виднелись следы пуль и деревянные щепы — вопросы излишни. Но я улучил минуту и поболтал на платформе с британскими военными, краем глаза наблюдая, не появится ли Юсуф Дакмар со товарищи.

— Дамаск? Вам предстоит славное путешествие, если доберетесь живыми. Девять пассажиров, которые ехали оттуда, застрелены в поезде.

— Законы бессильны. Вся армия Фейсала сосредоточена для схватки с французами (удачи им —