живые. — (Теперь я слушаю его со всем вниманием, пытаюсь определить его акцент.) — Да, мы там меньшинство, это правда. И из тех, кто рождается там ежегодно, многие выращиваются на фермах, их держат в клетках, пока они не наберутся сил, когда их можно будет прикончить и возродить уже в виде зомби. Другие, пока не состарятся, воспитываются аристократией, а потом их убивают и принимают в сообщество мертвых. Но…
Голос его смолк, и он на несколько мгновений погрузился в воспоминания.
— Но есть еще и Живокрай. Гетто. Там-то и живут настоящие живые. Моя мать процветала. Мы жили в зажиточной части… Есть работы, которые могут делать только живые. Это ручные работы. Поручать их зомби слишком опасно, ведь если что случится, оживлять зомби — дело дорогостоящее, а живых всегда можно вырастить еще. — Голос его звучал бесстрастно. — А для тех, кому везло, для сливок — живых мужчин и женщин, живых джентри — есть запретные работы, до которых не снисходят танати, а живые на них могут зарабатывать неплохие деньги… Моя мать заработала достаточно и смогла позволить себе усыпление; потом некрурги ее забальзамировали и оживили. Для высокой касты денег ей не хватило, но танати она стала. Всем было известно, что живожена Доул стала мертвоженой Доул. Но я при этом не присутствовал. Я к тому времени уже уехал.
Не знаю, зачем он рассказал мне все это.
— Я вырос в окружении мертвых, — сказал он. — Неправда, что они немы, хотя многие и в самом деле немы, но вот громко они и в самом деле не говорят. Там, где рос я, в Живокрае, мы, мальчишки и девчонки, любили побегать, мы были драчливыми и носились по улицам мимо бесстрастных зомби, пары- тройки закоренелых вампиров, мимо самих танати, джентри, с разодетыми личами, у которых были зашиты рты, а кожа напоминала выдубленную шкуру. Больше всего я запомнил тишину… Относились ко мне хорошо. Мать мою уважали, и я считался примерным мальчиком. Относились к нам с сочувственной издевкой — других открытых проявлений неприязни не было. Я оказался вовлечен в культовое служение, преступления и ереси. Но не глубоко. И на короткое время. Есть две вещи, в которых живые более сведущи, чем танати. Одна — это шум. Вторая — скорость. От первой я отошел, от второй — нет…
После того как стало ясно, что пауза переросла в молчание, заговорила я.
— А где вы научились так драться? — спросила я.
— Великий Кромлех я покинул ребенком, — сказал он. — Я в то время не считал себя ребенком, но на самом-то деле был им. Зайцем пробрался на канатный фуникулер и бежал.
Больше он не стал рассказывать. Между теми временами и его появлением в Армаде прошло, видимо, не меньше десятка лет.
Он не стал говорить о том, что с ним случилось за это время. Но именно тогда, очевидно, он и приобрел свои непостижимые навыки.
Доул сникал на глазах, и я видела, что его желание выговориться испаряется. Меня это не устраивало. После многих недель изоляции я хотела, чтобы он продолжал говорить. Я напустила на себя этакий развязный тон, и мои слова, наверно, прозвучали хитровато и дерзко.
— И вот вы бежали, а потом сражались с империей Призрачников и там захватили свой меч — Всемогущий? — Я указала на его простой керамический клинок.
Несколько мгновений его лицо оставалось невозмутимым, а потом на секунду оно осветилось прекрасной улыбкой. Когда он улыбается, он похож на мальчишку.
— Есть еще одна смысловая цепочка, — сказал он. — Половина ее была утрачена. Никаких Призрачников давно нет, но по всему Бас-Лагу разбросаны всевозможные остатки этой империи. Мой меч и вправду — изделие Призрачников.
Я попыталась понять, какой смысл он вкладывал в свои слова. «Мой меч сделан по технологии Призрачников», — подумала я, потом: «Мой меч копирует их мечи», — но, глядя на него, поняла, что он имел в виду именно то, что сказал.
Должно быть, вид у меня был недоумевающий. Он энергично кивнул:
— Моему мечу больше трех тысяч лет.
Это невозможно. Я видела его. Это простое, чуть траченное временем, слегка потертое керамическое изделие. Я бы удивилась, если бы ему было пятьдесят лет.
— А название… — Он снова улыбнулся мне своей улыбкой. — Еще одна путаница. Я нашел этот меч после долгих поисков, после того как освоил мертвую науку. Правильное его название Всёмoгущий, а не Всемогyщий. — Он говорил неторопливо. — Он может все, но это лишь заложенная в нем возможность, потенциал. Могущий означает не мощь, а вероятность. Вы назвали исковерканное имя. В прежние времена было немало мечей, подобных ему, — сказал он. — А теперь, я думаю, остался только этот… Это Меч возможного.
Даже на обратном пути ученые составляли планы. Они трезво оценивали то, что им предстояло. Впереди была еще более трудная работа.
«Трезубец» не двигался обратно по прежнему курсу, потому что Армада за это время переместилась, и экипаж «Трезубца», пользуясь тайными средствами, в которых Беллис ничего не понимала, неуклонно вел аппарат в направлении города.
Дирижабль попал в зону серых туч. Захлестываемый дождем, он начал набирать скорость. Беллис смотрела из окон кают-компании — на краю неба вихри темного воздуха сцепились с морем.
Надвигался шторм.
Непогода задела их лишь краем — они убежали от шторма, который бушевал вовсю, но двигался медленно. Изнутри шторм разрывал себя на части. «Трезубец» прошел по его границе, убегая от сердцевины, и дождь и ветер лишь слегка потрепали его.
Увидев рваную линию Армады, вспоровшую горизонт, а потом и весь город, распростершийся внизу, Беллис подивилась его громадности. Это был хаос, собрание мертвых и переоснащенных кораблей — неприглядная и бесформенная масса, с неровными и застывшими границами. Буксиры и пароходы, окаймлявшие Армаду, тащившие ее многие тысячи миль, теперь, когда город стоял, были отвязаны. Все эти многочисленные суда пыхтели вокруг Армады, доставляя грузы. Беллис снова подумала о том, сколько же топлива они пожирают. Не было ничего удивительного в том, что пиратские корабли Армады так ненасытны.
Увидев все это, Беллис испытала прилив чувств, определить которые никак не могла.
На наружной границе города Беллис увидела «Терпсихорию». А еще ей бросились в глаза причудливые очертания «Сорго»: из его вершины вырывалось пламя, над которым коробился воздух. Вокруг опор платформы суетились суда. Снова велось бурение — установка высасывала нефть и горное молоко из набухших вен, в которых подземные жидкости циркулировали на протяжении многих веков. Армада остановилась над разломом в породе. «Сорго» накапливало топливо для предстоящего беспримерного сеанса магии.
Они зашли с кормы Армады, осторожно пробираясь по правому борту, над мачтами. Под ними за ходом «Трезубца» с любопытством следили люди со множества разнообразных аппаратов, двигавшихся в его тени, — аэротакси, одиночных шаров, странного вида неуклюжих воздушных кораблей.
«Трезубец» причалил к «Гранд-Осту», оставаясь на той же высоте, что и калека «Высокомерие». Беллис видела людей, глазеющих с окружающих кораблей и воздушных судов. Только на «Гранд-Осте» почти не было народа — здесь прибытия экспедиции ждали всего несколько стражников во главе с сияющим Любовником.
Беллис увидела новый порез на его лице — заживающий струп. Он начинался у левого угла губ и уходил под подбородок. Этот шрам был зеркальным отражением того пореза, что нанесла себе Любовница почти на глазах Беллис.
Любовники увидели друг друга, и за этим последовало долгое молчание, после чего они преодолели разделявшее их расстояние и обнялись. Их прикосновения были страстными, чувственными и продолжались больше минуты. Движения эти были непохожи на ласки — казалось, будто любовники сражаются, но в
