что очень скоро снова будут вместе, и Беллис поняла, что в их прощании не было ничего трогательного, ничего трагического. Они целовались не так, будто это их последний шанс, а жадно и похотливо, пробуждая в себе новые желания. Они не испытывали страха, они, казалось, не чувствуют сожаления, они, казалось, жаждут расстаться, чтобы поскорее встретиться снова.
Беллис смотрела на них с отвращением, не в силах оторвать глаз. Они терлись лицами, и их шрамы при этом подергивались, словно змейки.
Кробюзонские корабли были теперь менее чем в десяти милях от Армады.
— Некоторые из них прорвутся, Утер, — сказала Любовница, поворачиваясь к Доулу. — Мы можем себе позволить потерять несколько кораблей, аэростатов, подлодок. Но мы не имеем права потерять город, и ты нужен нам здесь, чтобы защищать его. Как… последняя линия обороны… И еще, Доул, — добавила она. — Мы не можем себе позволить потерять тебя. Ты нам нужен, Доул. Ты знаешь, что делать. Когда мы доберемся до Шрама.
Беллис не знала, то ли Любовница забыла о ее, Беллис, присутствии и потому говорила так открыто, то ли это уже не имело значения.
Любовники поднялись в воздух на последнем дирижабле, который должен был доставить их на выбранные ими позиции. Аванка слегка осадили, и движение города замедлилось. Доул и Беллис остались одни. Под ними на широкой палубе «Гранд-Оста» готовились к схватке армадцы.
Доул не смотрел на Беллис и не говорил с ней. Взгляд его был устремлен вдаль за «Сорго». Теперь уже меньше пяти миль разделяли армадский флот и клин курносых кробюзонских кораблей. Расстояние сокращалось.
Наконец Доул повернулся к Беллис: челюсти сжаты, глаза открыты чуть шире обычного, — и протянул ей кремневый пистолет. Она ждала, что он прикажет спуститься вниз или не путаться под ногами, но он ничего не сказал. Они стояли рядом, смотря на приближающиеся корабли.
Два флота, разделенные тремя милями морского пространства, продолжали наступать друг на друга. Армадцы шли на множестве разношерстных судов всевозможных расцветок и конструкций, под парусами и под паром. С другой стороны надвигались «Утренний скороход» с кораблями сопровождения: серые и темные борта ощетинились крупнокалиберными пушками.
К кробюзонским кораблям приближался рой дирижаблей — боевых, разведывательных, пассажирских, загруженных ружьями и бочками черного пороха. Ветра не было, и продвигались они быстро. Впереди этого пестрого флота шел «Трезубец», окруженный воздушными кораблями поменьше — аэронавты в одиночных кабинах раскачивались под небольшими баллонами с газом.
Армадские капитаны знали, что их вооружение слабее. Их корабли находились на расстоянии более двух миль от противника, когда кробюзонцы открыли огонь.
Над морем раздался грохот, жерла пушек вспыхнули пламенем. Разрывы и фронт кипящей воды, словно гонцы, опережали «Утреннего скорохода». Армадские пушки были заряжены и приготовлены к бою, но пока молчали. Экипажи армадских судов могли только одно — изо всех сил гнать свои корабли сквозь убийственный огонь противника в зону действия собственных пушек. Они должны были пройти под огнем больше тысячи футов, и только тогда могли открыть ответный огонь, а пока с мрачной бравадой ввязались в одностороннее сражение, и время переменилось.
Металл врезается в металл, воспламеняется черный порох, вспыхивает нефть, горит и разрывается плоть.
Флорина Сака под водой отчаянно трясет, он оглушен импульсами давления. Кровь проступает на его жабрах.
Над ним армадские корабли — тени на светящейся воде. Строй разрушается, корабли теперь движутся как попало. Некоторые из них мечутся без толку и (
Обломки погибших судов устремляются вниз рядом с Флорином, извергая из себя пузыри и тела, и исчезают в темноте.
С воздушных кораблей бойня кажется далекой и не столь кровавой — маленькие вспышки, легкие отзвуки, коптящее пламя нефти и корабли, которые исчезают на глазах. Армадский флот продолжает движение, как стая глупых слепых собак, сквозь беспощадную бойню, уменьшаясь в числе, пока наконец корабли противника не оказываются в пределах досягаемости его орудий.
Сверху, с расстояния в несколько сотен футов, сражение выглядит как диорама. Оно похоже на реконструкцию. Оно кажется ненастоящим.
За взрывами не слышно криков.
Кровь сочится по бортам армадских кораблей. Металл гнется и разрывается, корабли внезапно коробятся, убивая своих моряков. Армадские канониры открывают огонь, и их снаряды, описывая огненные дуги, обрушиваются на врага. Но тысяча ярдов, пройденная под выстрелами, оказалась беспощадной к армадскому флоту, и он наполовину уничтожен.
Море превратилось в кладбище. На воде плавают мертвые тела. Они двигаются вместе с волнами и течениями, словно исполняя танец смерти. Они испускают облачка крови, похожие на чернильные выделения спрутов. Море видоизменяет их — внутренности разворачиваются, образуя подобие коралловых зарослей, оторванные лоскуты кожи превращаются в плавники, сквозь которые торчат обломки костей.
Флорин замерз, движения его замедлены. Он, поднимаясь, видит женщину, которая еще шевелится. Она слишком слаба, чтобы всплыть, но еще не мертва. Он поворачивает к ней в безмолвном ужасе и тащит ее за собой наверх, но, прежде чем они добираются до поверхности воды, движения женщины переходят в предсмертные судороги, и Флорин отпускает ее. Он вдруг понимает, что вокруг него повсюду происходит движение, что — насколько хватает глаз — идут на дно люди, что он не может им помочь, что они слишком слабы и уже не выживут. Куда бы он ни посмотрел, он видит их жуткие, отчаянные движения, и тогда он вдруг словно отчуждается от всего происходящего; перед ним уже не люди, хепри, какты, струподелы и хотчи, а лишь нескончаемое бессмысленное повторяющееся движение, медленное, направленное вниз, словно Флорин смотрит на медленно погибающих в струях дождя насекомых.
На поверхность он выбирается в спокойный миг — стрельба в самой гуще того, что было армадским
