Обуреваемый гневом и печалью, Айзек проговорил:

— Ягарек — мой друг.

Каръучай продолжал так, будто его и не перебивали:

— Когда стало известно, что он сбежал после… суда… меня выбрали, чтобы идти за ним…

— И чего же ты хочешь? — спросил Айзек. — Что собираешься сделать с ним? Еще что-нибудь ему отрезать?

— Мне нужен не Ягарек, — ответил Каръучай. — Мне нужен ты.

Айзек в полной растерянности глядел на него.

— Это от тебя зависит… чтобы исполнился приговор… — безжалостно продолжал Каръучай.

Айзек не мог произнести ни слова.

— Твое имя впервые мне попалось в Миршоке, — сказал Каръучай. — Оно было в списке. А потом здесь, в этом городе, оно встречалось мне снова и снова, пока… пока не стало важнее всех других. Ягарек… Вы с Ягареком связаны. Люди шептались… о твоей научной работе. О летающих чудовищах и волшебных машинах. Я знаю: Ягарек нашел то, что искал. Ради чего он преодолел тысячи миль. Гримнебулин, ты не должен препятствовать исполнению приговора. Я здесь, чтобы просить тебя… не делай этого… Что произошло, то произошло, — продолжал гаруда. — Он был осужден и наказан. И с этим — все. Но мы не думали… мы не знали, что он может… найти способ… уклониться от наказания. Я здесь для того чтобы просить тебя: не помогай ему в этом.

— Ягарек — мой друг, — твердо сказал Айзек. — Он пришел ко мне, он работал на меня. И был щедр. Когда дела пошли плохо… когда все осложнилось и стало опасно… он был смел и помогал мне… помогал нам. Он стал частью кое-чего очень важного. И я ему обязан жизнью. — Он посмотрел на Лин и отвел взгляд. — Он много раз приходил на выручку. Он мог умереть, ты ведь знаешь об этом. Мог — но остался жить, и без него… вряд ли у меня бы получилось без его помощи.

Айзек говорил тихо. Но слова его были полны искренности и страсти. «Что он совершил?»

— Что он совершил? — обреченно спросил Айзек.

— Он виновен, — спокойно отвечал гость, — в краже выбора, в преступлении второй степени тяжести, в злодеянии, усугубленном крайним неуважением.

— Это как понимать! — взревел Айзек. — Что натворил Ягарек? Какая еще кража выбора? Для меня это абракадабра!

— Гримнебулин, это единственный поступок, считающийся у нас нарушением закона, — монотонно, но уже с заметным раздражением сказал Каръучай. — Взять не то, что можно… абстрагироваться от действительности, забыть, что ты — узел в матрице, что у твоих поступков будут последствия… Мы не вправе выбирать иное бытие. Что есть общество, как не способ, позволяющий всем… всем нам, индивидуальностям, иметь выбор? — Каръучай пожал плечами и повел рукой вокруг себя. — В твоем городе много говорят об индивидуальностях, но давят их, загоняя в иерархии, пока их выбор не ограничивается тремя видами убожества. Наша пустыня небогата, порой мы голодаем, страдаем от жажды. Но у нас ровно столько вариантов выбора, сколько их вообще существует. Нельзя только забывать себя, забывать о существовании своих товарищей, жить так, будто только ты один — индивидуальность… И воровать пищу, и отнимать у другого шанс съесть ее, и лгать о добыче, и лишать другого возможности получить ее, и впадать в бешенство, и нападать без причины, и оставлять другого без выбора: получать раны или жить в страхе… Дитя, укравшее плащ того, кого любит, чтобы пахнуть ночью, крадет возможность носить плащ, но это же с уважением делается, с излишком уважения… Иные кражи и уважения не требуют для смягчения вины. Убить не на войне, не ради самозащиты, а ради убийства — это крайнее неуважение, ведь ты не только отнимаешь выбор на сей момент: умирать другому или жить, но отнимаешь его на все остальное время. Выбор порождает выбор… если ты позволяешь чужому выбору жить, другой может предпочесть охоту на рыбу в соляном болоте, или игру в кости, или дубление шкур, или сочинение стихов, или тушение мяса… и одной-единственной кражей ты лишаешь его всех этих вариантов выбора. Это не что иное, как преступление высшей степени тяжести. И все кражи выбора отнимают у будущего, а не только у настоящего…

— Что натворил Ягарек?! — вскричал Айзек, и Лин проснулась, ее руки нервно затрепетали. — Что значит «кража выбора второй степени тяжести»?

— Ты бы назвал это изнасилованием, — бесстрастно отозвался Каръучай.

«Ах, вот как! Я бы назвал это изнасилованием?» подумал с закипающей иронией Айзек, но поток злого презрения не мог утопить в себе страха.

«Я бы назвал это изнасилованием…»

Воображение Айзека заработало. Немедленно. Подобное деяние подразумевало смутную, туманную жестокость, таящуюся в мозгу гаруды («Он что, бил ее? Удерживал против ее воли? А она? Проклинала его, отбивалась?»). Но зато Айзек сразу ясно определил все «украденные» Ягареком варианты выбора, все уничтоженные им возможности. Возможность не заниматься сексом, не подвергаться побоям. Возможность не беременеть. Ну а если… а если забеременела? Возможность не делать аборт? Не иметь ребенка?

Возможность относиться к Ягареку с уважением? У Айзека зашевелились губы, и Каръучай поспешил опередить:

— Он украл мой выбор.

Айзеку понадобилось несколько секунд — смехотворно большой срок, — чтобы понять смысл услышанного. А затем он ахнул и уставился на собеседницу, впервые заметив изящные изгибы узорчатых грудей, таких же бесполезных, как и оперение райской птицы. Хотел что-нибудь сказать, но язык не слушался. Мозг тоже: завладевшие Айзеком чувства не давали себя выразить словами.

Он все-таки забормотал нелепое:

— Прости… очень сочувствую… думал, что ты судебный пристав… или милиционер…

— У нас нет ни милиционеров, ни приставов, — ответила она.

— Яг — насильник, подумать только… — прошептал он.

Каръучай отрицательно пощелкала клювом.

— Яг — вор. Он украл выбор, — ровным голосом возразила она.

— Он тебя изнасиловал…

Но Каръучай снова защелкала.

— Он отнял у меня шанс. Гримнебулин, в привычных тебе юридических терминах этого не выразить.

Похоже, она уже была немного раздражена.

Айзек хотел заговорить, беспомощно помотал головой и снова попробовал представить совершенное Ягареком преступление.

— Тебе этого не перевести на свой язык, — повторила Каръучай. — Даже не пытайся, Гримнебулин. Я читала книги про городские законы, про то, как у вас принято поступать, — объясняла она, и модуляции ее голоса, значение пауз между словами были совершенно непонятны для Айзека. — Это ты можешь назвать его деяние изнасилованием, я — не могу. Для меня это слово ничего не значит. Он украл мой выбор, и за это был осужден. Наказание суровое, но Ягарек заслужил его. Много было краж выбора менее тяжких. Таких же, как это, — мало. А более тяжких вообще единицы. Случалось, преступления, совсем не похожие на совершенное Ягареком, карались столь же сурово. Некоторые из них для тебя и не преступления вовсе… Преступление — это лишение выбора. Ваши суды и законы, что разделяют по половому признаку, по степени сакральности… Для них индивидуальность — это всего лишь сформулированная абстракция, ее матричная природа не рассматривается вовсе… Вам этого не понять, не выразить никакими словами. И не гляди на меня глазами, какие должны быть у жертвы… Когда вернется Ягарек, я попрошу тебя не подменять приговор Ягарека твоим собственным приговором. Он украл выбор, совершил преступление второй степени тяжести. И был осужден. Племя проголосовало. И с этим — все.

«Все? — подумал Айзек. — Этого достаточно? Это конец?»

Каръучай видела, что его разрывают сомнения. Лин звала Айзека, хлопала себя ладонями по телу, как неуклюжее и капризное дитя. Он поспешил опуститься рядом с ней на колени, успокоить. Она нервно зажестикулировала, Айзек — в ответ, как будто ее слова имели смысл. Наконец Лин затихла, прижалась к нему, в беспокойстве глядя на Каръучай, которая смотрела немигающими глазами.

— Будешь ли ты уважать наш приговор? — спокойно спросила Каръучай.