– Как ты думаешь, что сказал бы твой отец, если бы узнал, что я встречаюсь с тобой? – спросил он.

Конни пожала плечиком.

– Честно говоря, не представляю. По крайней мере, ты итальянец. Он очень расстраивался, когда я встречалась с мальчиками – друзьями моих подруг по школе – ирландцами, поляками, даже с одним евреем. Он не хочет, чтобы я вышла замуж за человека, постороннего для семьи, так что, может быть, он даже был бы доволен.

– А ты говорила ему обо мне?

Она отрицательно покачала головой:

– Пока еще нет.

– Почему?

– Если ему не понравится эта идея, он сделает все, чтобы разлучить нас, а я действительно хочу видеть тебя снова.

Лицо Пата вспыхнуло от удовольствия.

– Мы все равно будем дружить, как бы то ни было, – уверил он ее. – А как насчет твоей матери?

– Мама умерла, – ответила Констанца. – Это случилось, когда мне было всего три или четыре года. Я почти не помню ее. Она проводила со мной мало времени. Обычно у нас жил кто-нибудь, заботившийся обо мне, – ирландская или испанская девушка. Я помню трех-четырех таких девушек. Мать была итальянкой, но с севера. Все говорят, что она была очень красива, и такой я ее запомнила. Но никто теперь почти не вспоминает о ней, даже папа. Думаю, он очень переживал, что она умерла столь молодой.

– Есть ли у тебя родня с ее стороны? – спросил Пат.

Констанца покачала головой:

– Не думаю. По крайней мере, никогда их не видела. Их фамилия Бонатти; знаю только, что они жили где-то недалеко от Милана.

Они поговорили еще немного друг о друге, о своих семьях. Пат рассказал об отце, служившем полицейским, и о том, как он познакомился с отцом Раймундо. Все это заинтересовало Констанцу.

До сих пор отношения Пата с женщинами складывались как игра, преследование, охота. Теперь же он говорил с Конни на равных. У него не было желания произвести на нее впечатление своей мускулистой фигурой, пустить пыль ей в глаза. Он испытывал по отношению к ней какое-то теплое, нежное чувство.

Когда они приближались к Бродвею, Пат обнял рукой ее за плечи, и Констанца с радостью прижалась к нему.

У дома Мэсси они с Конни снова остановились у ворот. На этот раз ее прощальный поцелуй затянулся и она прильнула к его телу.

То, что Пат чувствовал к Конни, было чем-то другим, чем все испытываемое им прежде. Это ощущение казалось очень чистым и приятным. Но в то же время ему было очень трудно представить себе, как она снимает кашемировый свитер с юного стройного тела и поднимает эту скромную школьную юбку выше колен. Конни была сексуальна, но не в том смысле, в каком были сексуальны другие женщины, с которыми он имел дело раньше. Он думал о ней так, будто менаду ног у нее, как у детской куклы, было пустое место.

Когда Пат и Китти прощались и желали друг другу доброй ночи на Валентайн-авеню, девушка легко прижалась губами к щеке Пата. Хотя это была всего лишь их третья встреча, казалось, существовало невысказанное вслух понимание, что эти свидания станут регулярными.

На этот раз Дойл не уединился с Китти, а поцеловал ее у ворот дома на глазах у Пата. Это был быстрый уважительный поцелуй. Пат задумался, были ли они более страстными наедине.

Прошло некоторое время, пока друзья Пата Конте по Обществу американских католиков в Малбери привыкли к его форме. Как только стало ясно, что он не собирается задирать нос и не рассматривает небольшие грешки типа устройства лотерей, ростовщичества или карточных игр в качестве серьезных преступлений, в клубе его стали уважать.

Как-то Ал Сантини отозвал Пата в сторону и предложил плату в десять долларов в неделю за то, что Пат будет наблюдать за клубом и сообщать, когда намечается рейд по игорным домам. На стороне Сантини подрабатывал в лотерее для Тони Бендера, но территория Бендера была в западной части Вилледжа, что не имело никакого отношения к участку Пата. Поэтому Пат отказал Сантини.

И все же сам Пат понимал, что постепенно отдаляется от членов клуба. Все чаще он проводил свободное время со своими коллегами-полицейскими. Иногда в свободные от работы часы он встречался с Дойлом, и они выпивали по паре кружек пива в центре города или в Вилледже.

Пат чувствовал себя стесненным в границах Малбери-стрит, понимая, что ему еще нужно многому научиться. Парни, командовавшие им, не всегда были умнее его, но они лучше знали жизнь, были более опытными в обращении с людьми. Настало время и ему расширять границы своих познаний.

Прошло несколько месяцев, прежде чем Пат узнал, что мать Дойла – родная сестра его матери и что они – двоюродные братья. Как-то Дойл мимоходом заметил, что родился в Джерси. После этого было нетрудно обнаружить их родственные связи. Оба они были чрезвычайно тронуты фактом своего родства: возможно, Пат обрадовался даже больше Дойла.

Таким образом, Дойл оказался его ближайшим кровным родственником. Было странным только то, что Пат никак не мог выбросить из головы ирландское происхождение Дойла.

– Ты – подонок, – сказал он как-то, хлопая Регана по плечу.

– Мне бы не хотелось, чтобы мой дядя Симус слышал твои слова, – сказал Дойл.

– Черт с ним, – ответил Пат. – Ты бы лучше зашел в наши кварталы и научился есть нашу итальянскую пищу: скунчили, пастафаджиоли, а не эти картонные пиццы, которые пекут здесь, в Бронксе.