недостаточно объективна и опасна для всего хода следствия. Я понимаю тебя — заманчиво на хвосте у Бенэта добраться до логова, где скрывается «Серый», но что, если ему удастся ускользнуть вместе с фотоснимками прицела?
— Конечно, ваши опасения, Сергей Васильевич, имеют основания, но можно застраховать себя от подобной случайности, засветив пленку. Отверткой приподнять реле и отснять все кассеты на пустом конвейере, — предложил Никитин.
— А если он, проявив пленку, обнаружит засветку?
— Мы будем точно знать день и час, когда Жарков извлечет отснятые кассеты. В этот день мы усилим наблюдение и создадим обстановку, при которой он, если бы даже захотел, не смог бы проявить пленку.
— Быть может, все-таки лучше взять Жаркова, припереть неопровержимыми уликами к стенке и вырвать у него явку к Мерлингу? Нет, Федор Степанович, этот вопрос нельзя решать так, на ходу. Я доложу генералу. Будем решать, чтобы без осечки. А пленку надо заменить. Мы не можем полагаться на волю случая. Ты дома, Федор, был? — спросил он.
— Нет. Когда же?
— Сейчас. Ксения несколько раз звонила мне, беспокоится. Фотоснимок Жаркова я дам указание размножить, проверку на заводе «Динамо» я поручу провести сегодня же. Доложу обстановку генералу и… Словом, жди меня сегодня в Славограде, скажем, часов в одиннадцать ночи. Где ты мне назначаешь свидание?
— У полковника Уманцева.
— Хорошо. Сейчас шесть часов, — сказал он, взглянув на часы. — Отправляйся домой…
— Сергей Васильевич! Я отправил Гаева с поручением в Подольск. Там же никого нет! Этого типа оставлять без присмотра…
— Ты же поручил полковнику Уманцеву установить за ним наблюдение?
— Да, но…
— В нашем с тобой деле один человек ничего не может сделать. Надо верить в людей и умело руководить ими, а пытаться все сделать самому — стало быть, не сделать ничего. Товарищ майор, даю вам увольнительную до семи часов утра, — неожиданно закончил он.
— Разрешите идти?
— Идите.
Движение на улицах еще только начиналось — сновали, разворачиваясь в недозволенных местах, автодворники, поливные машины с медлительной важностью проходили посередине мостовой. Они добрались до дома за пятнадцать минут. Волнуясь, словно он шел на первое в жизни свидание, Федор одним духом вбежал на четвертый этаж, с трудом разыскал в карманах ключ, открыл дверь и вошел в прихожую. На него пахнуло знакомым запахом дома. Осторожно ступая, он вошел в комнату. Здесь было темно, и только узкий, несмелый луч солнца, проникнув сбоку шторы, отражался в хрустальных гранях флакона на туалете разноцветными веселыми искрами. Ксения спала, подложив под щеку ладонь.
«Разбудить? — подумал он. — Стоит ли? Осталось тридцать минут…»
Никитин вырвал из блокнота листок, написал:
Так же тихо он вышел из комнаты и спустился вниз.
В ОДИН ДЕНЬ
В десять часов утра старший лейтенант Сазонов был принят начальником отдела кадров завода «Динамо».
Извлеченное из архива личное дело Бориса Александровича Жаркова лежало перед следователем.
Сазонов открыл папку и сличил фотографию, приклеенную в правом углу анкеты, с фотоснимком славоградского Жаркова. Никакого, даже самого отдаленного сходства между ними не было.
Инспектор отдела кадров, пожилой человек, похожий на сельского учителя, на вопрос следователя ответил:
— По совести говоря, о Борисе Жаркове мне известно немного. Месяца три назад Жарков несколько раз заходил в отдел кадров, просил освободить его по семейным обстоятельствам. Я поинтересовался, что это за обстоятельства, ради которых он бросает работу в Москве и уезжает в Златоуст…
— Вы не ошиблись, он назвал Златоуст? — уточнил Сазонов.
— Да, я хорошо помню, он назвал Златоуст. Меня это удивило. Ну, потянуло бы парня на малообжитые места, на целину, на романтику большого интересного дела, а здесь… Он мне рассказал, что влюбился в одну дивчину, познакомились они прошлым летом в Гурзуфе, ехать в Москву она не хочет, вот он и решил все бросить и перебраться на Урал. «Вы, говорит, сами, товарищ инспектор, были молоды, любили, должны понимать, любовь не картошка»… Словом, освободили мы его «по семейным обстоятельствам», а спустя некоторое время получаем запрос о Жаркове из Славограда. Меня это удивило, и я подумал, что Жарков нас обманул,
— Вы не могли бы назвать мне фамилии тех работников завода, с которыми Жарков находился в дружеских отношениях? — спросил Сазонов.
— По этому вопросу лучше всего поговорить вам с бригадиром электриков товарищем Тишковым. Можно пригласить его в отдел кадров.
Тишков не заставил себя ждать. Это был плотный, коренастый человек с бритой головой и пушистыми усами, такие усы носили старые кадровые рабочие в начале этого века. Он вошел в кабинет и, выслушав следователя, заметил:
— Видно, опять что-то начудил Жарков?
— А почему вы так думаете? — насторожившись спросил Сазонов.
— Выпивал парень лихо. На работе этого за ним не водилось, но как из ворот выйдет — прямиком в «забегаловку». У него тут, — Тишков показал пальцем на голову, — предохранителя не хватало.
— Скажите, товарищ Тишков, это фотография Бориса? — спросил следователь, показав фотоснимок подлинного Жаркова.
— Он самый, как говорят, собственной персоной, — подтвердил бригадир.
Оформив опознание протоколом, Сазонов показал Тишкову фотографию, переданную Никитиным.
— Этот гражданин вам не знаком?
— Как же! Знаем и этого! Близкий друг и собутыльник Жаркова! С этим «летуном» Борис и махнул на Урал «деньгу заколачивать».
— А вот инспектор отдела кадров говорит, что Жарков ушел с завода по семейным обстоятельствам…
— В отделе кадров, сами понимаете, не скажешь: отпустите с завода, мол, хочу за длинным рублем на Урал податься, — пояснил Тишков.
— Понятно.
— Да вам, если надо подробнее, у нас тут на заводе дружок Жаркова остался, по нем сохнет, все
