был руководим при дальнейшей выработке своего литературного языка».
Асеев верно заметил, что строй фразы, синтаксис Маяковского близок к народному, разговорному. Маяковский оценил в Асееве его интерес к словам, к оттенкам речи, к звучанию речи. Маяковский, справедливо считал Асеев, «был носителем... «странного просторечия» (выражение Пушкина. -
Но то же просторечие увлекало и питало музу молодого Асеева. Он был убежден: «...начиная с летописей, через всю нашу письменность проходит это живое стремление обновить литературу, вводя в нее современность, ее живую, горячую жизненность, при помощи современных средств выразительности, рождающихся прежде всего в речениях устных, разговорных, а не книжных». Этим он позднее объяснял лозунг Маяковского: «Ищем речи точной и нагой», - считая, что он целиком совпадает с пушкинским определением поэзии как «прелести нагой простоты».
Асеевская тяга к славянщине, к летописям, к истории слова сказалась уже в первых его стихах. Слова из летописей молодой поэт старался обновить, заставить звучать современно. А после знакомства с Маяковским мы обнаруживаем у Асеева элементы поэтики, сближающие их еще больше. Но Асеев, испытавший огромное революционизирующее влияние Маяковского, щедро одаренный его дружбой, вниманием, оставался в двадцатые годы поэтом самобытным, развивался в русле близкой и тем не менее иной, чем у Маяковского, стилевой традиции.
Когда Маяковский сказал в похвалу Асееву: «...хватка у него моя», - то он, конечно же, имел в виду его поэтический темперамент, его работу со словом, его вкус к метафоре, свежему звучанию строки, рифмы, стиха. Но - не похожесть на себя.
Если Асеев «освобождался» от Маяковского, сближаясь с ним в одинаковом понимании задач поэзии, в кардинальных принципах творчества, то отношение Пастернака к поэту и его творчеству складывалось иначе.
Знакомство их, по воспоминаниям Пастернака, началось с полемической встречи двух враждовавших между собой футуристических групп, к одной из которых принадлежал он, а к другой - Маяковский. По мысли устроителей встречи, должна была произойти некоторая потасовка, но, однако, ссоре помешало с первых слов обнаружившееся взаимопонимание обоих главных оппонентов. Взаимопонимание не привело к близости. Пастернак опровергал распространенное мнение об их близости, настойчиво повторяя, что между ним и Маяковским никогда не было короткости.
А встреча произошла в кофейне на Арбате, летом 1914 года. Увидев Маяковского, Пастернак припомнил его по внешности как ученика Пятой гимназии, где он учился двумя классами ниже, и по кулуарам симфонических, где он попадался ему на глаза в антрактах. Попадалась ему и одна из «первинок» Маяковского в печати, которая понравилась «до чрезвычайности». «Это были те первые ярчайшие его опыты, которые потом вошли в сборник «Простое как мычание», - вспоминает Пастернак.
В кофейне на Арбате автор этих стихов понравился ему не меньше. Перед ним сидел красивый, мрачного вида юноша с басом протодиакона и кулаками боксера, неистощимо, убийственно остроумный, нечто среднее между мифическим героем Александра Грина и испанским тореадором.
Сразу угадывалось, что если он и красив, и остроумен, и талантлив, и, может быть, архиталантлив, - это на главное в нем, а главное - железная внутренняя выдержка, какие-то заветы или устои благородства, чувство долга, по которому он не позволял себе быть другим, менее красивым, менее остроумным, менее талантливым.
Первое впечатление потом вылилось в проницательный набросок характера, в котором у Пастернака, по крайней мере, в одном пункте, есть перекличка с Асеевым. Там, где он увидел «железную внутреннюю выдержку», Асеев, может быть, в несколько более локальной характеристике говорил о том, что Маяковский «дисциплинировал себя в немногословии».
Природные внешние данные, по мнению Пастернака, он чудесно дополнял художественным беспорядком, который напускал на себя, грубоватой и небрежной громоздкостью души и фигуры и бунтарскими чертами богемы, в которые он с таким вкусом драпировался и играл.
Характеризуя раннюю лирику Маяковского, Пастернак говорит, что на фоне тогдашнего паясничания ее серьезность, тяжелая, грозная, жалующаяся, была необычна, что это была поэзия мастерски вылепленная, горделивая, демоническая...
И вот это особенно важно: Пастернак заметил в его и своих стихах «непредвиденные технические совпадения, сходное построение образов, сходство рифмовки», и, судя по всему, признав в этих элементах поэтики первенство или, точнее, преобладающую силу Маяковского, он открыто признается в том, как стал уходить от этого сходства и даже стал «подавлять в себе... героический тон...» - тоже из-за сходства с Маяковским.
И все-таки... Поэмы «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт», заметные произведения двадцатых годов, трудно представить вне поэтического контекста времени, в котором главное место по праву занимают стихи и поэмы Маяковского о революции. «Я считаю, что эпос внушен временем...» - писал тогда Пастернак. Нечто сходное не раз говорил и утверждал в творческой практике Маяковский.
Пастернак вопреки молве пишет, что Маяковский не любил этих поэм, что ему нравились книги «Поверх барьеров» и «Сестра моя - жизнь». Это как раз говорит о широте взглядов Маяковского на поэзию, о безусловной искренности его желания видеть поэтов «разными». Может быть, также и потому, что о революции Маяковский мог писать лучше, и он это прекрасно понимал.
Однажды у Асеева во время обострения разногласий с Пастернаком Маяковский так объяснил несходство между ними: «Ну что ж. Мы действительно разные. Вы любите молнию в небе, а я - в электрическом утюге». Из этой разности складывался и «сюжет» взаимоотношений двух поэтов, и он был сложным и противоречивым. И мы еще найдем подтверждение этому. И все же факты дают некоторое основание предположить, что до конца жизни витал над Пастернаком, тревожил его, порой увлекал, порой раздражал могучий дух Маяковского, в котором с нарастающим героическим крещендо звучала музыка революции, музыка новой жизни...
Впереди у Маяковского будет много новых встреч и знакомств. Те, о которых уже рассказано, случились до Октября, они оставили тот или иной след в жизни поэта. В годы войны, несмотря на бытовые и служебные тяготы Маяковский не прекращает творческой работы.
Запись в автобиографии. «16-й год»: «Окончена «Война и мир» - Немного позднее - «Человек».
Два важнейших для творческой и гражданской эволюции Маяковского произведения. Назвав поэму «Война и мир», Маяковский не имел намерения вступать в полемику с Львом Толстым. Название подсказывалось состоянием мира и человечества в тот момент жизни. Однако Маяковский не упустил возможности шутливо заметить своему другу по автошколе композитору В. Щербачеву:
- Теперь, чего доброго, Толстого будут рисовать в желтой кофте, а меня в толстовке и босиком!
Увы, «Войну и мир» не только не удалось напечатать (в горьковской «Летописи» ее не пропустила цензура), но даже и прочесть публично тоже было невозможно. Поэма увидела свет в 1917 году в издательстве «Парус».
Во время работы над поэмой Маяковский постоянно бывал у Горького, советовался с ним, приносил ему готовые куски, главы. И конечно, не без влияния Горького в ней так открыто и страстно выражен протест против империалистической бойни. Рисуя картины ужасов войны, поэт вскрывал ее бесчеловечный, антинародный характер. Его поэтика нарочито груба («Телеграфным столбом по нервам», - сказал Горький): «Выхоленным ли языком поэта горящие жаровни лизать!»
Война в поэме Маяковского показана как всемирная человеческая трагедия. Поэма написана кровью сердца человека, который мучительно, с великой болью переживал эту трагедию и готов был идти на заклание, чтобы предотвратить новые жертвы.
