Роджера, а ее сын, лишившийся рассудка от пережитого горя, в которое она ввергла его своими кознями, оказался по той же причине лишенным и богатства и звания, которых она, как ей казалось, с их помощью для него добилась, и должен был довольствоваться небольшим пенсионом, который ему назначили за его былые заслуги. Бедность самого короля, который жил на ту помощь, которую получал от Людовика XIV[609], исключала возможность этот пенсион сколько-нибудь увеличить. Когда священник выслушал до конца страшную исповедь умирающей грешницы, он мог только напутствовать ее теми словами, которые приписывают епископу Бернету [610], когда к нему обратился за советом преступник, — он велел ей «пребывать в отчаянии» и ушел.
Элинор удалилась вместе с беспомощным существом, на которое изливались ее неувядающая любовь и непрестанные заботы, в свой йоркширский домик. Там, говоря словами божественного слепого старца[611], чья поэтическая слава не достигла еще этой страны,
и следить за ним, подобно отцу иудейского силача, который следил за тем, как сын его набирается «богом данной силы». Только в отличие от силы Самсона силе ума его не суждено было больше к нему вернуться.
По прошествии двух лет, в течение которых Элинор истратила большую часть своего состояния на лечение больного и «много претерпела от многих врачей»[613], она поняла, что надеяться ей больше не на что, и, рассчитав, что доходов с ее уже уменьшившегося капитала будет все же достаточно, чтобы на них могли прожить и она и тот, кого она твердо решила не покидать, она терпеливо переносила свою горькую участь вместе с печальным спутником ее жизни и явила собой еще один из многих ликов женщины, «неустанно творящей добро»[614], которая не нуждается ни в опьянении страстью, ни в шумном одобрении людей, ни даже в благодарности ничего не сознающего предмета своих забот.
Если бы в жизни для нее все сводилось к тому, чтобы спокойно переносить лишения и оставаться равнодушной к окружающему, усилия эти вряд ли можно было счесть ее заслугой, а страдания ее, пожалуй, не вызвали бы к себе сочувствия; но женщина эта терпит непрерывную и ничем не смягченную муку. Первую свою любовь она похоронила у себя в сердце, однако сердце это все еще продолжает жить и остается чутким к чужому страданию, и горячо на что-то надеется, и испытывает жгучую боль.
Она сидит возле него с утра до вечера, вглядывается в глаза, свет которых был ее жизнью, и видит их устремленный на нее стеклянный бессмысленный взгляд; она мечтает об улыбке, которая озаряла его душу, как утреннее солнце — весенний луг, и видит только отсутствующую улыбку, ту, что пытается передать чувство довольства, но неспособна ничего выразить. Тогда, глядя в сторону, она погружается в мысли о прошлом. Перед ней проплывают видения; это какие-то сладостные образы, все окрашено в неземные цвета, — это ткань, слишком тонкая, такая, что невозможно было бы выткать в нашей жизни, — они встают и ширятся перед ней, зачарованные и призрачные. Потоки дивной музыки ласкают ей слух, она мечтает о герое, о возлюбленном, о любимом — о человеке, который соединил бы в себе все, что может ослепить взгляд, опьянить воображение и смягчить сердце. Она видит его таким, каким он явился перед ней в первый раз, и даже миражи, что возникают в пустыне, так не увлекают воображение и не таят в себе такой жестокий обман. Она наклоняется, чтобы испить из этого призрачного источника — и вдруг все исчезает; она пробуждается от своих мечтаний и слышит тихий смех несчастного: он налил в раковину воды, и ему кажется, что это бушующий океан!
Есть у нее одно утешение. Когда сознание его ненадолго просветляется, когда речь его становится членораздельной, он произносит не имя Маргарет, а
Непрестанно заботясь о том, чтобы он чувствовал себя хорошо и был всем доволен, она каждый вечер совершала с ним прогулки, но водила его обычно по самым уединенным тропинкам, чтобы избежать насмешек со стороны встречных или их безучастного сожаления, которые были бы для нее мучительны и могли бы смутить ее кроткого спутника, с лица которого никогда не сходила улыбка.
— Именно в это время, — сказал незнакомец, прерывая свой рассказ, — мне и довелось познакомиться с… я хотел сказать, именно в это время некий приезжий, поселившийся неподалеку от той деревушки, где жила Элинор, несколько раз встречал их обоих, когда они вместе выходили на свою уединенную прогулку. И каждый вечер он внимательно за ними следил. Он знал историю этих двух несчастных существ и решил воспользоваться ею в своих целях. Они вели настолько замкнутый образ жизни, что не могло быть и речи о том, чтобы познакомиться с ними обычным путем. Он пытался приблизиться к ним, время от времени оказывая больному какие-то знаки внимания: иногда он подбирал цветы, которые тот нечаянно ронял в речку, и, приветливо улыбаясь, выслушивал те невнятные звуки, которыми несчастный, сохранивший еще прежнюю свою обходительность, после того как уже утратил ясность мысли, пытался его отблагодарить.
Элинор бывала благодарна ему за все эти случайные знаки внимания, однако ее начинала уже тревожить та настойчивость, с которой он стал каждый вечер появляться в местах, где они имели обыкновение гулять вдвоем, и независимо от того, поощряла она его, пренебрегала им или даже просто отталкивала его от себя, всякий раз находил все же способ разделить их уединение. Даже то скорбное достоинство, с которым держала себя Элинор, ее глубокое уныние, ее сухие поклоны и лаконичные ответы были бессильны против учтивого, но на редкость назойливого незнакомца.
Постепенно он стал заговаривать с ней о постигшем ее горе — а ведь тот, кому удается завести подобный разговор с человеком несчастным, тем самым подбирает ключ к его сердцу. Элинор начала прислушиваться к его речам; ее, правда, смущало то, что он в таких подробностях осведомлен обо всей ее жизни, но вместе с тем успокаивало участие, которое сквозило в его словах, а таинственные намеки его на то, что есть еще надежда, намеки, которые он ронял как бы невзначай, ободряли ее. Вскоре жители деревушки, которых праздность и отсутствие каких-либо интересов жизни сделали любопытными, заметили, что Элинор и незнакомец постоянно появляются вместе на вечерних прогулках.
Прошло около двух недель после того, как это было замечено, когда соседи вдруг услыхали, как Элинор, одна, вся вымокшая под дождем и с непокрытой головой, в поздний час громко и исступленно стучится в дом жившего рядом священника. Тот открыл ей дверь, ее впустили, и как ни был почтенный хозяин дома смущен столь неожиданным появлением ее, да еще в такой неурочный час, чувство это сменилось глубоким изумлением и ужасом, когда она рассказала, что ее к нему привело. Вначале он, правда, вообразил (ибо знал, в каком печальном положении она находилась), что постоянное общение с умалишенным могло оказать свое вредное влияние на рассудок той, которая не отходила от него ни на шаг.
Когда же Элинор рассказала о страшном предложении, которое ей было сделано, и назвала не менее страшное имя нечестивца, от которого оно исходило, священник пришел в чрезвычайное волнение; долгое время он молчал, а потом попросил у нее разрешения сопровождать ее, когда она в следующий раз встретится с незнакомцем. Встреча эта должна была состояться на следующий же вечер, ибо тот не пропускал ни одного дня, когда она выходила на свою печальную прогулку.
Необходимо еще упомянуть, что священник этот несколько лет провел за границей, что там ему довелось видеть нечто такое, о чем потом ходили странные слухи, он же по возвращении не обмолвился о виденном ни словом, и что приехал он в эту округу совсем недавно и не знал ни самое Элинор, ни
