чаши.

Со смертью тетки Элинор стала жить еще более замкнутой жизнью, если только это вообще было возможно, и уклад этой жизни был теперь отмечен еще большим однообразием. Она делала много добра жителям своей округи, но посещала она только их дома и больше нигде не бывала.

Часто можно было видеть, как она подолгу взирает на ручей, пробегающий в дальнем конце ее сада. Так как она совершенно потеряла способность радоваться природе, то естественно было предположить, что к этому немому и мрачному созерцанию ее влечет нечто другое, и служанка ее, беззаветно преданная своей госпоже, неотступно за ней следила.

Из этого состояния оцепенения и отчаяния, одна мысль о котором способна привести в содрогание того, кто когда-либо его испытал, ее вывело письмо Маргарет. За это время она получила от нее уже несколько писем, но ни на одно из них не ответила (что вообще-то говоря нередко случалось в те времена), но это письмо она тотчас же распечатала, прочла с чрезвычайным интересом и приготовилась немедленно дать на него ответ — и не словом, а делом.

Всегда такая бодрая и жизнерадостная, Маргарет на этот раз совершенно пала духом. Она сообщала, что скоро должна разрешиться от бремени, и настоятельно просила любимую сестру поддержать ее в это опасное для нее время. Она добавляла, что мужественная и самоотверженная забота о ней Джона Сендела за все эти месяцы тронула ее сердце больше (если только это вообще возможно), нежели все прежние свидетельства его любви к ней, но что она не хочет согласиться с тем, чтобы он ради нее отказывался от всего, к чему привык, и чтобы он оставил свои сельские развлечения и поездки к соседям; что она тщетно старалась уговорить его поменьше времени проводить у постели, где она лежит, переходя от надежды к отчаянию, и что она надеется, что приезд Элинор повлияет на него и он уступит ее просьбе, ибо поймет, что для нее в ее положении важнее всего именно женская забота и что близкая подруга ее юности сможет ухаживать за больной все же лучше, чем даже самый любящий мужчина.

Элинор тут же отправилась в путь. Чистота ее чувств создавала непроницаемую преграду между ее сердцем и существом, к которому стремились все ее помыслы, и встреча с тем, кто был теперь женат, да еще женат на ее сестре, страшила ее уже не больше, чем если бы речь шла о ее родном брате.

Она приехала в замок. Родовые схватки уже начались; все последнее время Маргарет чувствовала себя очень плохо. Тяжелое состояние ее усугублялось чувством большой ответственности: все ведь ожидали появления на свет наследника рода Мортимеров, и от напряженности этого ожидания ей никак не могло стать легче.

Элинор склонилась над ее изголовьем, припала своими холодными губами к горящим губам страдалицы и начала за нее молиться.

Первая медицинская помощь в этих местах (к которой в подобных случаях прибегали тогда очень редко) обходилась очень дорого. Вдова Сендел не допустила никого до роженицы, а сама оставалась в соседней комнате и все время расхаживала из угла в угол в неизъяснимой и так никому и не изъясненной муке.

Два дня и две ночи прошли в надежде, которая то и дело сменялась отчаянием; на десять миль в округе во всех церквах звонари не ложились спать; арендаторы толпились вокруг замка, выказывая его владельцу свое искреннее и сердечное участие; соседние пвмещики ежечасно посылали нарочного узнать о здоровье Маргарет. Роды, происходившие в знатной семье, были в те времена важным событием.

Наконец они наступили: роженица разрешилась от бремени двумя мертвыми близнецами, да и молодой матери их оставалось жить считанные часы. Но в эти последние часы жизни Маргарет выказала то благородство духа, какое было присуще всем Мортимерам. Холодеющей уже рукой она нащупала руку своего несчастного мужа и заливающейся слезами Элинор и соединила их движением, смысл которого сестра ее во всяком случае поняла: она молила их соединиться навеки. Потом она попросила, чтобы ей принесли мертвых младенцев; просьбу ее исполнили, и говорят, что из слов, произнесенных ею в эту минуту, можно было понять, что, не будь они наследниками рода Мортимеров и появление их на свет — столь важным событием и средоточием ее давних надежд, ожидание их не повлекло бы за собой такого напряжения сил да и, может быть, сама она осталась бы в живых.

По мере того как она говорила, голос ее ослабевал, а взгляд тускнел; последним, на кого она его направила, был избранник ее сердца; она уже ничего не видела, но все еще ощущала его объятия. Но спустя мгновение руки его обнимали уже мертвое тело!

Содрогаясь от неизбывного горя, — а для мужчины оно бывает еще мучительнее оттого, что он старается не дать ему волю, — молодой вдовец кинулся на кровать, которая вся затряслась под его неистовыми корчами, а Элинор, позабыв обо всем и ощущая только внезапную и непоправимую катастрофу, вторила его глубоким прерывистым рыданиям, как будто та, по ком она сейчас плакала, не была единственной помехою ее счастью.

Из всех, кто в этот тягостный день оплакивал в замке умершую, громче всех голосила вдова Сендел; плач ее переходил в крики, горе — в отчаяние. Бросаясь из комнаты в комнату как безумная, она рвала на себе волосы, выдирая их с корнем, и призывала на свою голову самые страшные несчастья. В конце концов она проникла в помещение, где лежала покойница. Испуганные ее безумным видом слуги пытались не пустить ее туда, однако им не удалось ее удержать. Она ворвалась в комнату, блуждающими глазами оглядела недвижное тело и собравшихся вокруг него погруженных в немоту людей, а потом, кинувшись в ноги сыну, призналась, что виновата перед ним, и рассказала ему, какую сеть интриг она сплела, причинив непоправимое зло.

Сын ее выслушал это страшное признание, пристально глядя на мать, и ни один мускул не дрогнул у него на лице; когда же после всего несчастная грешница попросила его помочь ей подняться, он оттолкнул протянутые к нему руки и с каким-то сдавленным странным смехом снова повалился на кровать. Никакая сила не могла оторвать его от мертвого тела, к которому он приник, — до тех пор, пока покойницу не унесли; после этого находившиеся там люди не знали уже, кого им следует оплакивать, — ту ли, у кого был отнят свет жизни, или того, в ком навеки потух свет разума!

Несчастная преступница (которую, впрочем, вряд ли кто-нибудь станет жалеть) спустя несколько месяцев, уже лежа на смертном одре, исповедалась перед священником-диссидентом, который, проведав об отчаянном положении, в котором она находилась, решил ее навестить. Она призналась, что, побуждаемая жадностью, а еще более того желанием вернуть свое утраченное влияние в семье и зная, какое богатство и какие титулы достанутся на долю ее сына, а тем самым в какой-то степени и на ее долю, если он женится на Маргарет, она пыталась склонить его на это уговорами и мольбой, но ей это не удалось; тогда в отчаянии своем и в досаде она решила прибегнуть ко лжи и клевете и измыслила чудовищную историю, которую и рассказала своему сыну накануне того дня, когда должна была состояться свадьба его с Элинор. Она уверила Джона, что он не ее сын, а незаконное дитя ее мужа, проповедника, от связи его с пуританкой- матерью Элинор, которая принадлежала к его сообществу и была известна как восторженная его поклонница, причем увлечение его проповедями, якобы перешедшее в увлечение им самим и вызывавшее в ней ревность в первые годы ее замужества, и легло в основу этого страшного вымысла. Она добавила, что явная привязанность Маргарет к двоюродному брату в какой-то степени смягчала ее вину в собственных глазах, но когда она увидела, как сын ее утром того дня, на который была назначена свадьба, охваченный отчаяньем, покинул дом и помчался невесть куда, она была уже готова вернуть его и открыть весь учиненный ею обман. Но потом душа ее снова очерствела, и она подумала, что девушка ничего не узнает и что тайна эта никогда не будет раскрыта, ибо она ведь связала сына клятвой молчать о ней — из уважения к памяти его отца и из жалости к совершившей этот грех матери Элинор.

Все произошло именно так, как хотела того преступница. Сендел стал смотреть на Элинор как на сестру, а образ Маргарет легко нашел себе место в его незанятом сердце. Но как то часто бывает с теми, кто пускается на хитрости и на обман, именно то, что можно было счесть исполнением ее надежд, оказалось для нее гибельным. Оттого, что брак Джона и Маргарет оказался бездетным, все именья и титул Мортимеров переходили теперь к их дальнему родственнику, который был упомянут в завещании сэра