воспринять.

Время шло — наступил полдень. Слуги, которых благодаря щедрости покойного в доме у них было порядочно, доложили, что обед готов. Тогда Инеса, владевшая собой лучше, нежели все остальные, напомнила мужу, что они не должны показывать своих чувств в присутствии слуг. Тот машинально повиновался ей и пошел в столовую, в первый раз за все время забыв предложить руку своему больному отцу. Семья последовала за ним, но когда все уже уселись за стол, у них был такой вид, как будто они не знают, для чего они собрались. Вальберг, снедаемый жаждой, которая всегда сопутствует волнению и которую нельзя бывает ничем утолить, несколько раз требовал, чтобы принесли вина, а жена его, которая чувствовала, что у нее кусок не идет в горло в присутствии неподвижных взирающих на нее слуг, сделала им знак уйти, но и тогда не притронулась к еде. Старики ели как обычно и порою поднимали глаза, в которых можно было прочесть какое-то смутное удивление и бессмысленное и тупое нежелание поддаваться страху перед надвигающейся бедой и даже просто допустить, что беда может стрястись. Перед концом этой унылой трапезы Вальберга вдруг вызвали; через несколько минут он вернулся, и казалось, что в выражении лица его не произошло никаких перемен. Он снова сел за стол, и только жена его заметила, что какая-то странная улыбка пробежала по его дрожавшим губам в то время, когда, налив полный бокал вина, он поднес его ко рту и провозгласил:

— За здоровье наследников Гусмана!

Однако вместо того чтобы выпить вино, он швырнул бокал на пол, опустил голову на стол и, уткнув лицо в скатерть, закричал:

— Ни одного дуката, ни одного дуката, все оставлено церкви! Ни одного дуката!

Вечером явился священник, и к этому времени семья успела немного прийти в себя. Очевидность случившегося стала для них источником мужества. Неопределенность — это единственное зло, с которым невозможно справиться, и, подобно юным морякам, вступившим в неизведанные морские просторы, они были уже почти готовы к тому, чтобы встретить бурю, которая наконец избавила бы их от мучительной, непереносимой тревоги. Исполненные благородного негодования и в то же время ободряющие слова священника ласкали их слух и несли мир в их сердца. Он высказал им свое убеждение, что корыстолюбивые и лицемерные монахи, как видно, прибегли к самым неподобающим средствам, чтобы заставить умирающего старика сделать такое странное завещание, заверил их, что готов перед любым судом Испании свидетельствовать, что покойный, во всяком случае еще за несколько часов до смерти, собирался отказать все свое состояние их семье, что об этом своем намерении он много раз говорил как ему, так и другим, и что он собственными глазами видел совсем недавно составленное им завещание; кончил он тем, что дал совет Вальбергу передать это дело в суд, обещая помочь ему как своим личным содействием, так и влиянием, которым он пользовался у лучших адвокатов Севильи, словом, всем, кроме денег.

Надежда эта приободрила семью, и эту ночь все спали спокойным сном. Одно только обстоятельство свидетельствовало о перемене, происшедшей в их чувствах и привычках. Перед тем, как разойтись, старик положил дрожавшую руку на плечо Вальберга и мягко сказал:

— Сын мой, а мы помолимся перед сном?

— Нет, отец, сегодня мы не будем молиться, — ответил Вальберг, который, очевидно, либо боялся, что упоминание об их еретических молитвах может отдалить от них столь расположенного к ним священника, либо ощущал слишком большое волнение, чтобы предаться возвышенным чувствам.

— Нет, сегодня мы не будет молиться. Я слишком… счастлив!

Священник сдержал слово, — усердие его и то большое влияние, которым он пользовался, не оказались напрасны: лучшие адвокаты Севильи взялись за дело Вальберга. Они искусно подобрали и умело использовали доказательства того, что на завещателя действительно было оказано воздействие недозволенными средствами, что имели место запугивание и прямое принуждение. С каждым часом Вальберг становился бодрее. Ко времени, когда умер Гусман, семья располагала довольно значительной суммой, но деньги эти были вскоре израсходованы, точно так же, как и сбережения, сделанные за последнее время усилиями Инесы, которые она теперь со всей щедростью отдала на нужды мужа в надежде на благоприятный исход дела. Когда и это было истрачено, оставались еще другие возможности: они расстались со своим роскошным домом, рассчитали слуг, распродали обстановку, как то обычно бывает, за четверть цены, и после того как они переселились в новое скромное помещение в пригороде Севильи, Инеса и ее дочери снова принялись за все работы по дому, которые они привыкли исполнять в ту пору, когда спокойно жили в Германии. Из всех этих перемен деду и бабке пришлось испытать только одну — перемену места, которую они, впрочем, не очень-то даже и ощутили. Оттого что все заботы о стариках целиком легли на плечи Инесы, им стало нисколько не хуже, а может быть, даже и лучше; приветливо улыбаясь, она всегда умела сослаться на отсутствие аппетита или легкое недомогание, чтобы объяснить, почему так скудно все приготовленное для нее самой или для детей, стараясь в то же время, чтобы у стариков было все, что показалось бы вкусным их притупившимся уже чувствам и что, как она помнила, они могли есть без ущерба для здоровья.

Дело было назначено к слушанью, и в первые два дня адвокаты Вальберга имели успех. На третий день адвокаты церкви оказали им решительное и сильное сопротивление. Вальберг вернулся домой совершенно подавленный; жена его это заметила; она не стала его утешать и старалась не быть с ним особенно ласковой, дабы не растравлять этим еще больше его горе. Инеса держала себя спокойно, и на протяжении всего вечера муж ее мог видеть, как она невозмутимо исполняет все свои обязанности по дому. Перед тем как разойтись, старик как нарочно снова напомнил сыну, что надо бы помолиться перед сном.

— Только не сегодня, отец, — раздраженно ответил Вальберг, — только не сегодня; я слишком… несчастен!

— Итак, — сказал старик, воздев к небу свои иссохшие руки, и голос его обрел небывалую силу, — итак, о господи, как благоденствие, так и горе становятся для нас оправданием того, что мы пренебрегаем тобой!

Шатаясь, старик вышел из комнаты, а Вальберг в это время, прильнув к жене и опустив голову ей на грудь, горько заплакал,

— Жертва богу дух сокрушенный, — прошептала про себя Инеса, — сердца сокрушенного и смиренного он не презрит[488].

Дело велось с таким воодушевлением и так быстро, как того еще никогда не бывало в судах Испании, и на четвертый день назначено было последнее заседание, на котором должно было быть вынесено решение. С первыми же лучами зари Вальберг встал, отправился к зданию суда и в течение нескольких часов расхаживал перед его воротами. Когда они наконец отворились, он прошел туда и, ни о чем не думая, сел в кресло в одном из пустующих залов; взгляд его при этом преисполнился глубокого внимания и тревожного любопытства, как будто судьи уже заняли свои места и вот-вот должны были вынести решение. После того как он просидел так несколько минут, он вздохнул, вздрогнул и, как бы пробудившись от сна, встал и принялся расхаживать взад и вперед по пустынным коридорам и ходил до тех пор, пока не явились судьи и не стали готовиться к заседанию.

В тот день оно началось очень рано. Защита оказалась чрезвычайно сильной. Вальберг сидел все время на одном месте и так и не покидал его до тех пор, пока заседание не окончилось; это было уже поздно вечером, и за весь день во рту у него не было ни куска, и он ни на минуту не встал, ни на минуту не вышел из душной залы, где шел суд, чтобы передохнуть и подышать свежим воздухом.

Quid multis morer?[489][490] Не надо иметь большого ума, чтобы понять, что у еретика-чужеземца не было никаких шансов одержать верх над испанскими клириками.

Семья Вальберга провела весь этот день в задней комнате их убогого жилища. Эбергард хотел было пойти вместе с отцом на суд, но мать удержала его. Время от времени сестры прерывали свое рукоделье, и мать их, ???????? ????????[491][492] , — напоминала, что им следует продолжать работу. Они брались за нее снова, но руки не слушались их, и все шло до такой степени вкривь и вкось, что мать наконец велела им оставить рукоделье и заняться какой-нибудь работой по дому, которая потребует от них большей живости. Тем временем наступил уже