перемены. Но не хотел ничего слышать. Тарантини должен исчезнуть. Спорный вопрос слишком серьезен.

— Амато, ты в любом случае попадешь в ад. Одним больше, одним меньше — это ничего не изменит.

После отца Амато признавал лишь один авторитет — Догарези. Теперь он открыл для себя еще один, более высокий, бесконечно более высокий. Он опять покачал головой.

— Спасибо за кофе, Филу. — В первый раз он назвал своего хозяина по имени. — Я возвращаюсь на родину.

— Ты не можешь так поступить со мной.

— Уже не я решаю.

Амато встал. Ему было известно, что наемник, отказываясь от дела, практически становится самоубийцей. Но он сказал правду: он уже ничего не мог поделать.

Когда вечером, около двадцати трех часов, он возвращался домой, из тупика внезапно выскочил другой мотоцикл. Амато сразу понял, что это означает, и впервые за многие годы попытался прочесть «Отче наш». Но не успел. Мотоциклист был уже перед ним. В желтом свете ближайшего уличного фонаря Амато увидел наставленный на него тридцать второй калибр.

— Amato, testa di cazz![34]

Это был Чарли, племянник Догарези. Амато хотел было резко газануть, но тогда пуля попала бы ему в спину. Ни один Сансевери никогда не погибал от пули в спину. Так что он стал ждать смерти. Обычно это происходило быстрее.

— Сукин сын! — крикнул убийца сквозь грохот обоих мотоциклов в непритворном бешенстве. — Никак не могу тебя шлепнуть, что за черт!

Казалось, он дрожит, судорожно вцепившись в ручку акселератора. Странно. Такие типы, как Чарли, не дрожат.

— Сам не понимаю, что меня удерживает размозжить тебе башку!

— Слишком много смотришь телевизор, Чарли.

Они уставились друг на друга долгим взглядом. Чарли явно не удавалось сдержать подрагивание подбородка. Потом он покачал головой и беззвучно расхохотался.

— Не знаю, что на меня нашло. Пошли, сукин сын, опрокинем по одной, — сказал он, засовывая пистолет в кобуру.

Амато кивнул и сглотнул слюну. Оба мотоцикла одновременно рванули с места.

Наступила рождественская ночь.

— Папа, телевизор не работает!

Незадолго до полуночи на всех каналах произошло любопытное явление: изображение исчезло, уступив место сплошным помехам. То же самое со спутниковым телевидением. Ведущие попытались предупредить публику, что речь вдет о временной технической неисправности, но ни один звук не достиг телезрителей.

Когда большая стрелка догнала маленькую на цифре двенадцать, когда колокола зазвонили во всю мочь, приветствуя рождение Христа Спасителя, и торжественные слова «Полночь, христиане!» прогремели в церквях, на всех экранах Франции — в Лилле, в Марселе, в Бордо, в Страсбурге — появилось лицо Эмманюэля Жозефа.

Он был серьезен и строг, напоминая Христа Вседержителя с мозаик Святой Софии и Равенны.

Безграничное изумление охватило сотрудников парижского телевидения, когда они узнали на мониторах лицо человека, внушавшего им такой страх после передачи Фокарди.

— Отключите! Отключите! — исступленно орали в режиссерской аппаратной.

— Я пытался. Никак.

— Отключите электропитание!

— Невозможно. Все вышло из строя.

— Это саботаж!

— Я тут ни при чем.

Они в панике смотрели на мониторы.

Хоть и удаленные от центральной власти, но все же вполне осведомленные о ее наказах и опасениях, провинции испытали перед этим явлением столь же глубокое замешательство.

Каждый понял, что некая превосходящая возможности специалистов сила завладела главным средством коммуникации XXI века. Все программы каким-то образом прервались, чтобы передать одно и то же изображение. Это и в самом деле было чудом.

— Братья и сестры мои любого вероисповедания, — начал Эмманюэль Жозеф, — я желаю вам мира в ваших сердцах. Этот мир — от Господа, и только от Него. Это путь возвышения душ. Ибо вы существа, наделенные душой.

В Париже, в министерстве внутренних дел, ответственный дежурный чуть не задохнулся. Он позвонил в дирекцию канала, который смотрел. Ему сообщили о ситуации. Едва он положил трубку, как по нервам хлестнул телефонный звонок: это был сам министр. Дежурный доложил ему то, что узнал.

— Прикажите обесточить сектор.

Через несколько минут весь квартал, где располагались студии, погрузился во тьму. Но экраны упрямо продолжали светиться. Изображение по-прежнему шло в эфир.

Ужас завладел тогда сердцем ответственного дежурного. И сердцем министра, и всех прочих министров, и самого президента.

— Благочестивая легенда, — продолжал Эмманюэль Жозеф, — требует, чтобы вы праздновали этим вечером день моего рождения. Однако я родился не во время зимнего солнцестояния, а в апреле, в Иерусалиме. Не важно, впрочем. Главное, чтобы вы думали в этот вечер о посланце Господа, который пришел напомнить людям, что их Бог — это Дух любви и терпимости.

Миллионы мужчин и женщин во всей Франции залились слезами.

Супруга президента в Елисейском дворце тоже плакала. Она никогда и не сомневалась.

— Как я вижу, вы пируете, — продолжал оратор с неуловимой улыбкой. — Этот устарелый обычай был вам завещан еще в те времена, когда повседневная пища была скудной. Бог тем не менее вовсе не против, чтобы вы угостились от души, Господь осуждает только неумеренность.

Он сделал паузу.

— Некоторые из вас, те, кто безуспешно пытался прервать эту передачу, недоумевают: как человек, умерший двадцать веков назад, смог появиться вновь. Хотя сами же учат, что я бессмертен, потому что я — Сын Божий. Это говорит об их маловерии. Однако я не умер в жизни вечной. Никто никогда не умирает в той жизни, даже если многим, увы, там уготованы муки. Мое присутствие среди вас объясняется просто. Господь в своем огромном сочувствии к своим созданиям захотел, чтобы я вновь явился к вам, но не для того, чтобы объявить неминуемый конец света, а чтобы напомнить вам об условии вашего спасения, ибо ваши заблуждения встревожили Его. Вы приближаетесь к краю пропасти, к распре, которая воспламенит всю планету, если не остановитесь. Ибо на сей раз погибнут не только тела жертв, но и души выживших.

Папский нунций в своей резиденции был неспособен пошевелить хотя бы пальцем. Словно гигантская рука придавила его к креслу. Истина слов, которые он твердил и в детстве, и в семинарии, вдруг обрушилась на него с нестерпимой силой. Собственный отказ признать небесную природу Эмманюэля Жозефа наполнил его чувством вины.

— Многие из вас, — продолжил Эмманюэль Жозеф, — удивляются также, что я сначала пришел в мусульманскую страну, ведь я действительно был в Пакистане, чтобы напомнить мусульманам, что послание, продиктованное пророку, — это послание мира, а не ненависти. И эти люди сомневаются, что я могу быть также посланцем Бога к христианам. Но невежеству, которое часто ведет к нечестию, неведомы слова пророка мусульман, ясно сказавшего, что есть лишь единственный Бог — это Бог милосердный. Тот самый,