Александр Монтгомери откинулся в кресле и вытянул длинные худые ноги на устланном коврами полу каюты капитана «Великой княгини». Он наблюдал, как Николай Иванович распекал одного из своих слуг. Алекс еще ни у кого не встречал такого высокомерия, как у этого русского.

— Еще раз положишь пряжки не на место, поплатишься головой, — говорил Ник хриплым голосом с сильным акцентом.

«Интересно, могут ли великие князья в России до сих пор рубить головы людям, которые вызывают их неудовольствие?», — подумал Алекс.

— Пошел, чтобы духу твоего здесь не было, — сказал Ник и махнул рукой в кружевном манжете на съежившегося слугу. — Видишь, что я вынужден терпеть, — сказал он Алексу, как только они остались одни.

— Да, действительно, — согласился Алекс. Николай приподнял бровь и со значением посмотрел на друга, затем перевел взгляд на морские карты, разложенные на столе.

— Мы войдем в док примерно в ста пятидесяти милях к югу от твоего Уорбрука. Думаешь, кто-нибудь захочет везти тебя на север?

— Ничего, — беззаботно отозвался Алекс, закидывая руки за голову и вытягиваясь еще больше, — теперь он занимал большую часть каюты. Уже давно он научился владеть своим красивым лицом, чтобы оно не выдавало его мыслей. Николай догадывался о некоторых чувствах своего друга, но своих переживаний Алекс не обнаруживал ни перед кем.

За несколько месяцев до этого, когда Алекс был в Италии, он получил письмо от своей сестры Марианны, которая умоляла его приехать домой, потому что отчаянно нуждалась в нем. Она писала, что их отец запретил сообщать Алексу, что с ним, Сэйером Монтгомери, на борту корабля произошел несчастный случай и обе его ноги были раздавлены. Никто не думал, что он выживет, но он выжил. Теперь он был калекой, прикованным к своей постели.

Далее Марианна писала, что вышла замуж за англичанина, таможенного инспектора в небольшом городке Уорбрук, и он… Она не стала уточнять, что именно желал ее муж, вероятно, потому, что разрывалась между верностью мужу и верностью семье и жителям городка, которых знала всю свою жизнь. Но Алекс чувствовал, что недоговаривает она очень многого.

Она отдала письмо одному из матросов, которых в Уорбруке было множество, и надеялась, что таким образом оно дойдет до Алекса и он вернется домой. Алекс получил письмо вскоре после того, как они пришли в Италию. За три недели до этого шхуна, на которой он вышел из Уорбрука более четырех лет назад, затонула, и он проводил время на солнечном итальянском берегу, не слишком утруждая себя поисками офицерской должности на другом судне.

Там-то он и встретился с Николаем Ивановичем. Члены семьи Ника в России были кузенами царицы, и Ник считал, что всем в мире это должно быть известно, и полагал, что его положение обязывало их относиться к нему с благоговением и послушанием.

Алекс вмешался и спас толстую шею Ника от шайки странствующих моряков, которым не понравилось, как Ник отозвался о них. Алекс выхватил шпагу и кинул ее Нику, затем вынул из-за пояса два ножа, по одному в каждую руку. Вдвоем они начали отбиваться.

На это им потребовался час, и когда они закончили, то все были в крови, одежда разорвана в клочья, а они стали друзьями. Александр познакомился с русским гостеприимством таким же беспредельным, как и русское высокомерие. Ник взял Алекса на свой личный корабль, люгер, такой быстрый, что он был вне закона почти во всех странах — он обгонял любое другое судно. Но никто не обращал внимания на русских аристократов, потому что они жили по своим собственным законам.

Алекс устроился на роскошном корабле и несколько дней наслаждался тем, как его обслуживали: каждое желание Алекса предупреждала армия запуганных слуг, которых Ник привез с собой из России.

— Мы в Америке другие, — сказал Алекс Пику после пятой кружки эля. Он заговорил о независимости американцев, о том, как они создавали свою страну в краю первозданной дикой природы. — Мы воевали против французов, индейцев, против всего мира и победили! — Чем больше он пил, тем больше восторгался славными делами Америки. После того как они с Ником разделались с большей частью бочонка с элем, Ник достал сосуд с прозрачной жидкостью, которую он называл водкой, и они принялись за нее. Даже если о русских не сказать ничего больше, подумал Алекс, хватит и того, что пьют они, как вряд ли кто другой сумеет.

Письмо было доставлено на корабль на следующее утро, когда голова Алекса раскалывалась от адской боли, а во рту был столь гнусный вкус, словно он нахлебался вонючей трюмной воды.

Ник стоял на верхней палубе, изливая животную злобу на согнувшихся в раболепном поклоне слуг, когда Элиас Дауни запросил дозволения подняться на борт и переговорить с Александром. Это отвлекло Ника от громких команд, а любопытство и желание узнать, что за важное послание прибыло на судно, подвигло сопроводить посланца внутрь корабля.

Глаза Алекса буквально полезли на лоб, когда Ник наполнил водкой три стакана и поставил их перед ними на стол.

На время Алекс забыл о головной боли, чтобы уловить смысл известий из Уорбрука, которые доставил Элиас. Он наскоро пробежал глазами письмо сестры, где недомолвлено было больше, чем сказано, но Элиас многое объяснил сам.

— Замуж она вышла за само зло, сущего дьявола во плоти, и он нас всех вознамерился обездолить и пустить по миру, — толковал тем временем Элиас, — он уже отобрал корабль у Джосайи под предлогом, что на судне якобы перевозили контрабанду. И так ловко законы повернул и все это дельце обтяпал, что нам к нему подступиться и подумать было не сметь. Даже если бы Джосайя и наскреб шестьдесят фунтов на штраф, этот хитрован, твой шурин, подал бы на него в суд и все равно по суду отнял корабль. А ведь все, что в жизни у Джосайи и было, так этот корабль. Теперь он без гроша мыкается.

— Ну а что же мой отец? Что он сделал? — спросил Алекс, подавшись вперед в нетерпении. — Не могу представить, чтобы он хоть и зятю своему позволил отнять у человека его корабль.

Веки Элиаса отяжелели и смыкались от выпитой водки, которой угостил его Ник.

— Слух прошел, что обезножел он. А то, говорят, что-де и подрезали ему ходули-то. Нынче с постели не поднимается. По правде, и не чаял уж никто, что выкарабкается, ан вишь ты, сдюжил мужик, жив остался. И то сказать, жив ли? Бревном в кровати все время, в рот ни крошки не берет. В доме Элеонора всем заправляет.

— Таггерт! — с издевкой произнес Алекс. — Они что же, все еще живут в своей халупе возле затона и, как и прежде, не могут управиться с чертовой дюжиной своих анафемских деток?

— Джеймс отправился в плавание на своей посудине пару лет назад, а Нэнси померла родами меньшого Таггерта. Которые из парней в море ушли, но все едино — их там чертова куча осталась. Элеонора приглядывает за твоим отцом, а Джесс промышляет в гавани. Они-то семью и кормят. Да о таггертовской гордыне ты знаешь, они милостыню ни от кого не принимают. Эта Джесс та еще штучка. Только она еще и может перечить твоему шурину. Да только Таггертам все едино, от того ничего не светит. С них хоть как — взять нечего.

Алекс и Элиас обменялись понимающими улыбками. Семья Таггертов была притчей во языцех всего города. Они были превосходным примером заблудших. И какое бы несчастье с вами ни приключилось, всегда можно было сравнить собственные напасти с положением и житьем Таггертов, чтобы убедиться, что есть люди, которым куда хуже, чем вам. И не сыскать было кого-то беднее и грязнее Таггертов, однако свое нищенство они, как лохмотьями, прикрывали гордыней.

— А что, норов у Джессики все, как и прежде, горяч? — тихо спросил Алекс, улыбаясь нахлынувшим воспоминаниям об этом замурзанном существе женского рода, выдернувшем его из реки покойно текущей жизни. — Ей лет двадцать, должно быть, не так ли?

— Да, около того. — Веки Элиаса совсем слипались.

— И она до сих пор не замужем?

— Видать, никто таггертовского выводка не желает, — ответил Элиас, и речь его была уже сонно-