летать самолетом. Взойти на борт и через пару часов оказаться в совершенно ином мире. И не отпущено времени, чтобы впитать в себя мелькающие мимо картины от начального пункта до конечного. Нет, это не для него, это повергало его в смятение. «Это неправильно», — как-то сказал он Флоранс. «Что значит неправильно?» — раздраженно спросила она. Он не мог объяснить, и она все чаще летала одна или с кем- то, большей частью в Южную Америку.

Грегориус подошел к афишам кинотеатра «Бубенберг». На вечернем сеансе шел черно-белый фильм по роману Жоржа Сименона «L'homme qui regardait passer les trains».[8] Название ему понравилось, и он долго разглядывал кадры из фильма. В конце семидесятых, когда все покупали цветные телевизоры, он тщетно искал в продаже черно-белый. Потом нашел один такой на помойке и притащил домой. И после женитьбы он настоял на том, чтобы допотопный аппарат остался в его кабинете. Когда жены дома не было, он, игнорируя цветной ящик в гостиной, включал «старого приятеля», в котором все рябило и мелькало. «Мундус, ты просто невозможен», — заявила Флоранс в один прекрасный день, застав его перед уродливым динозавром. И этот день, в который она назвала его прозвищем, употребляемым всеми остальными, и с которого даже дома с ним стали обходиться как с фактотумом города Берна, — стал началом конца их брака. Когда после развода из квартиры исчез и цветной телевизор, он вздохнул с облегчением. Лишь много лет спустя, когда кинескоп окончательно вышел из строя, Грегориус был вынужден купить себе новый цветной аппарат.

Фотографии в витрине были большими и резко контрастными. На одной крупным планом белело на черном фоне алебастровое лицо Жанны Моро, которая отбрасывала со лба мокрую прядь. Грегориус оторвался от витрины и зашагал в ближайшее кафе, чтобы поближе рассмотреть книгу, в которой аристократичный португалец пытался выразить словами безгласые переживания.

Только теперь, медленно листая страницу за страницей с неспешностью любителя старых изданий, он обнаружил портрет автора — давнюю, уже ко времени печати обветшавшую фотографию, на которой черные места выцвели до коричневых. Светлое лицо на темном, расплывчатом и крупнозернистом поле. Грегориус протер очки, снова насадил их на переносицу и… в доли секунды был полностью пленен этим лицом.

Человек в возрасте едва за тридцать просто излучал недюжинный ум, достоинство и такую отвагу, что Грегориус был буквально ослеплен. Чистое лицо с высоким лбом увенчано шапкой густых темных волос, зачесанных назад и матово поблескивающих, напоминающих скорее шлем, из-под которого пряди мягкими волнами ниспадали на уши. Прямой римский нос придавал лицу особую значимость, подчеркнутую к тому же разлетающимися бровями; как две дуги, проведенные твердой рукой художника, они к краям высоко обрывались, так что средоточие возникало в центре, там, где концентрировалась мысль. Полные, резко очерченные губы, каким позавидовала бы иная красавица, обрамлены изящными усиками и аккуратно подстриженной бородкой, которая, однако, вместе с тенью на тонкой шее оставляла впечатление, что следует принимать в расчет и несомненную суровость, даже жесткость. Но что решало все, так это темные глаза, обрисованные тенями. Это не были тени усталости, изнурения или болезни, нет, — скорее знак печали и трагичности судьбы. «Этот человек был поэтом и мечтателем, — подумал Грегориус. — Но он же мог твердой рукой держать оружие или скальпель. Человек, у которого лучше не вставать на пути, когда его глаза горят огнем. Эти глаза могут держать на расстоянии целое войско богатырей. Хотя и им не чужд обычный человеческий взгляд». Из одежды на фотографии можно было различить лишь белый воротничок рубашки с узлом галстука и лацканы пиджака, который Грегориусу показался чем-то вроде импозантного сюртука.

Было уже около часа дня, когда Грегориус наконец отрешился от своих размышлений, в которые погрузило его созерцание портрета. И снова кофе перед ним уже остыл. Ему захотелось услышать голос благородного португальца, увидеть, как он двигается. Тысяча девятьсот семьдесят пятый… Если тогда ему было слегка за тридцать, то сейчас должно быть за шестьдесят. Portugues. Грегориус вызвал в памяти голос безымянной португалки и мысленно понизил его на пару тонов, стараясь, однако, не придать ему того звучания, каким хозяин книжной лавки читал заглавие. Это должен быть голос меланхолической прозрачности, соответствующий образу Амадеу ди Праду. Он попытался озвучить предложение из книги таким голосом. Но ничего из этого не вышло — он не знал произношения отдельных слов.

Мимо кафе прошел Люсьен фон Граффенрид. Грегориус обмер и одновременно обрадовался, что не вздрогнул. Он проследил за юношей взглядом, вспомнил о книгах, оставленных на учительском столе… Придется обождать, пока в два не возобновятся занятия. А потом он пойдет в книжный магазин и купит языковой курс португальского.

Дома, едва Грегориус положил на проигрыватель первую пластинку и прослушал начальные предложения, зазвонил телефон. Из гимназии. Телефон не переставал трезвонить. Он подошел к аппарату и прорепетировал то, что мог бы сказать:

«Сегодня утром я понял, что еще как-то могу изменить свою жизнь. Что больше не хочу быть вашим Мундусом. Понятия не имею, чем будет это новое. Но дело не терпит отсрочки, ни малейшей. Мое время истекает, и, возможно, мне осталось не так уж много».

Грегориус произнес речь вслух. Каждое слово было весомо и точно, он чувствовал это. За всю свою жизнь не много произнес он слов, таких значимых и так точно выражающих суть. Вот только, когда их произносишь, звучат они как-то патетично и выхолощенно. В трубку такое сказать немыслимо.

Телефон умолк. Но звонки возобновятся. Они волнуются за него и не отстанут, пока не найдут — ведь с ним может что-нибудь случиться. Рано или поздно они позвонят и в дверь. В феврале рано темнеет. Значит, придется не зажигать свет. Посреди города, образовавшего сердцевину его жизни, он оказался в бегах и вынужден скрываться в квартире, в которой мирно жил пятнадцать лет. Полный абсурд. Безумная комедия положений. И тем не менее, все это серьезно, серьезнее всего, что с ним происходило до сих пор. Но разве объяснишь это тем, кто его ищет? Грегориус представил себе, как они появляются на пороге, он приглашает их войти… Невозможно. Совершенно невозможно.

Три раза без остановки Грегориус прослушал первую пластинку курса и постепенно уловил разницу между написанным и произнесенным и, что особенно важно, схватил, что в устном португальском проглатывается. Его феноменальная память и языковое чутье заработали в полную силу.

Через паузы, которые казались ему все короче, непрестанно звонил телефон. От прежней жилички в наследство ему достался допотопный аппарат без штекера, так что просто отключить его он не мог. Сам в свое время настоял, чтобы все оставалось по-прежнему. Он принес шерстяное одеяло, чтобы приглушить трезвон.

Следуя за голосами с пластинки, начитывающими курс, он повторял слова и короткие предложения. Язык с трудом ворочался, губы не повиновались ему. Древние языки были словно созданы для его речевого аппарата, к тому же в той вневременной вселенной даже не появлялось мысли, что надо спешить. Португальцы же, как и французы, казалось, были в вечной суете и спешке, перед которыми он пасовал с самого начала. А Флоранс ее любила, эту элегантную стремительность или стремительную элегантность. И когда он видел, с какой легкостью эти языки ей удаются, то вообще замолкал.

Теперь разом все переменилось: Грегориус хотел подражать бешеному темпу диктора и летящей звучности дикторши, напоминающей пение флейты-пикколо. Он снова и снова возвращался к пройденному материалу, чтобы сократить разрыв между своим неуклюжим произношением и блестящим образцом. Лишь спустя время он понял, что находится на пороге великого освобождения. Освобождения от ограничений, которые он сам возложил на себя. От медлительности и тяжеловесности, которые кричали из его имени, нашептывали из шаркающих шагов отца, когда тот неспешно переходил из одного музейного помещения в другое. Освобождения от собственного образа, в котором он, даже когда не погружался в чтение, видел себя близоруко склонившимся над пыльными фолиантами. Этот образ не создавался им намеренно; постепенно и незаметно писался портрет Мундуса, несущий на себе отпечаток не