— Немного, немного, а там из Казани подойдут! — говорил он. — Как мы их отбили-то, ах!

— Боярин, глянь-ка, что делают! — указал ему на другой же день стрелец.

В посаде шла возня. Холопы и посадские рыли и тащили землю, накидывая ее кучами за рвом.

— Ишь, собаки, вал мастерят! — сказал боярин. — Пожди немного, а на вал пущать их не будем.

— Ей вы, скоморохи! — закричали из посада казаки. — Вам дворянин поклон шлет.

И один казак, подъехав к краю рва, поднял на копье голову замученного дворянина.

— Корнеев! — воскликнули узнавшие голову.

— Упокой, Господи! — крестились на стене. Милославский перекрестился и вздохнул.

— Каждому своя доля, — сказал он, — из Саратова бежал сюда за смертью. Сбей-ка, Антоша, вот этого! — приказал он стрельцу.

Тот взял ружье, фитиль и положил ружье на козлы. Долго он наводил тяжелый ствол, потом приложил фитиль, и выстрел грянул. Казак свалился с коня.

— Бьют! Наших бьют! — заревели в посаде. Толпа воров кинулась к трупу товарища.

— А ну-ка из 'польки'! — приказал воевода.

Пушкарь приложил фитиль к заряженной пушке, названной «полькой», потому что она была отбита от поляков, и ядро с громом полетело в посад. Раздались вой и крики.

— Это поминки по Корнееву, — сказал воевода, сходя с башни.

Стенька торопился с возведением валов, и однажды утром Милославский вдруг увидел перед собою пушки. Он скорбно покачал головою.

— Ой, братцы, зеву дали! Теперь много хлопот будет! Стреляй, стреляй, Ермилыч!

— Бум! — раздался выстрел, но ядро зарылось в землю.

— Бери выше! — сказал воевода.

Стенька Разин выскочил из избы на выстрел.

— Зачали! Ребятки, вали! — закричал он исступленно, бросаясь на вал.

Начался приступ. Казаки палили из пушек, закидывали ров сеном, перебегали на другую сторону и лезли на стены. Бросали с вала в город пучки соломы с зажженною серою, зажженные смоляные шары и ревели свой клич.

— Нечай!

— С нами Бог! — отвечали осажденные и неспешно делали свое дело. На пушечные выстрелы отвечали пушечными выстрелами, гасили в городе начинавшиеся пожары и отбивали приступы.

Со стен опять летели на головы тяжелые коты, сыпались кирпичи и камни, лились потоки кипятку, смолы.

Дым окутал городские стены. В дыму невидимо летали стрелы башкирцев и татар, раздавались крики, стоны, проклятия.

Стенька метался по всему валу.

— Нечай! — кричал он, ободряя холопов и казаков, которые все перемешались, и в исступлении рубил саблею бегущих назад.

Всеми овладело безумие. Фролка с расцарапанным лицом пятый раз лез на стену по приставленной лестнице и опять отступил, опрокинутый и разбитый. Он едва увернулся от кота, который упал на самую середину лестницы и с грохотом сломал ее.

Василий Чуксанов, опьянев от битвы, со своею сотнею ломился в ворота. Стрельцы осыпали смельчаков пулями, а они все таранили. Вдруг грянул «тюфяк». Народ разбежался, шесть человек корчились в предсмертной агонии. Василий побежал созывать расстроенный отряд.

Волдырь бился у башни, стараясь подложить под нее мину, но его сотня редела и редела. Еремеев на валу распоряжался поджогом.

И все не вело ни к чему перед упорством осажденных. Вера в правоту дела поддерживала их. Среди стонов, проклятий и пальбы священники ходили по стенам и башням, кто с крестом, кто с иконою и взывали:

— Постойте, воины, за церковь Христову! Владычица да поможет вам!

Милославский, не суетясь, поспевал везде, и бой кипел, гибельный для воров, славный для защитников. Груды тел окружили подножие стен и пяти башен; груды трупов запрудили ров, в котором уже не видно было воды, а алела только свежая кровь.

Наконец наступила ночь, и Разин прекратил бой.

— Ништо, воевода! — закричал он, когда стих шум боя. — Висеть тебе на самой колокольне!

— Холопы все дело портят, — с яростью говорил он, — только без толку мечутся…

Милославский позвал к себе дворянина Гультяева.

— Петр Самойлович, — сказал он ему, — хочешь ли сослужить службу Святой Церкви, государю и нам всем?

— Чего спрашиваешь? — обиделся Гультяев. — Никто из нас не откажется всю кровь отдать. Прикажи!

Милославский обнял его.

— Друг, к смерти тебя готовлю! — сказал он дрогнувшим голосом. Гультяев побледнел.

— На том крест целовал! Говори, боярин, что надобно?

— На Казань! Крепко скажи князю Урусову, что нам смерть. Вскорости конину есть будем, а там умирать. Грех на его душе будет. Кругом сила. Долго ли держаться можем. Моли о помощи! Не послушает — на Москву скачи. Мы помрем честной смертью, а ты перед царем оправдай нас!.. Если доберешься, — тихо прибавил он.

Гультяев встряхнул головою.

— Прощай, боярин! — сказал он. — Про одно просить тебя буду. Я уйду, с женкой прощаться не стану. Вопить будет. Так, коли умру, будь ей и сынишке моему защита!

— За отца буду! — торжественно ответил воевода и обнял Гультяева. — Пожди, тебя поп благословит!

Священник тихо прочел молитву, благословил иконою Гультяева и трижды поцеловал его.

— Славен будет твой подвиг! — сказал он нежно. Гультяев взошел на стену, и там с нижнего яруса башни его спустили по веревке…

Стенька Разин был темнее ночи. Теперь он снова запил, запил мрачно, угрюмо, как разбойник перед убийством, и в пьяном виде нередко чинил кровавые расправы над посадскими.

— Воры, боярские приспешники! — кричал он на них. — Нет чтобы ворота мне открыть, поджог сделать! — и он крестил их саблею.

Даже Фролка и Волдырь вздрагивали теперь от его исступленных криков, и только Чуксанов был спокоен подле него, спокоен потому, что не замечал его даже, в часы бездействия весь уходя в свои думы о Наташе.

Разлюбила или нет? Эта мысль была страшнее, чем любить или не любить для робкого влюбленного.

'Убью', — думал он, злобно стискивая кулаки, но через минуту чувствовал, что убить ее он не сможет, что вся жизнь его в одной ней.

Глубокая, сосредоточенная натура, он мог полюбить только один раз. Раз — и на всю жизнь.

— Васька, — сказал однажды Фролка Чуксанову.

— Что?

— Скажи Степану, что от Казани помочь идет!

— А ты что же?

— Я? А черт его знает: с пьяна еще зарубит, — откровенно сознался Фролка, — вон и Ивашка боится.

— Верно! — подтвердил Волдырь. — Помню, на Хвалынском море. Скажи ему Петрусь Бондарчук, что шах на него своего пашу выслал, — он его — раз саблей, только и жил!

Чуксанов улыбнулся и пошел в избу к Степану Разину.

— Вася, — ласково подозвал его Стенька, — садись, пей со мной! Те свиньи все разбрелись. Боятся, видно! — он криво усмехнулся. — Так-то! Будь мне неудача, все в стороны пойдут. Я уж их знаю. А ты? — он исподлобья глянул на Чуксанова.