машина. Выгляжу человеком, а на самом деле — робот.

— Нет. Ты создана из плоти и будешь истекать кровью. — Он тихо погладил ее по руке и отошел.

— Перестань наконец умолять меня, Таллис, хотя, конечно, ничего другого ты не можешь, и я должна чувствовать благодарность… Таллис, назови хоть одну причину, почему я должна вернуться к тебе.

— Могу назвать две. Я хочу ребенка.

— В самом деле…

— И ты хочешь ребенка.

— О-о! — Чашка внезапно выскользнула у нее из рук.

— Конечно, это принесет новые осложнения, — быстро заговорил Таллис. — Дети всегда осложняют жизнь, и нам будет не хватать денег, а если потом ты все же захочешь уйти, неизбежно возникнет проблема ребенка или детей, которые будут у нас к тому времени, и я отлично понимаю, что есть и другие мужчины на свете, но я удобнее для тебя, потому что я муж, хоть общество и допускает в наши дни разнообразные варианты, но мне ты можешь полностью довериться, другому ты не сможешь доверять в такой же степени, и в любом случае пройдет немало времени, прежде чем с кем-то другим ты сблизишься так, что захочешь видеть его отцом своего ребенка, а ты ведь уже не юная, тебе за тридцать, и пришло время родить, если ты хочешь, чтобы это вообще случилось, ведь так?

— Таллис, по-моему, ты отвратителен, — сказала Морган, вставая, застегивая рукава и надевая жакет.

— Ведь я просто объяснял, что со мной тебе будет удобно.

— Я ухожу. О разводе пришлю письмо. До свидания.

— Подожди. — Таллис обогнул стол и загородил дверь. — Я был чертовски терпелив по поводу всей этой истории с твоим исчезновением, двумя годами жизни с кем-то другим, всеобщими причитаниями, что я должен проявить твердость, и вот теперь ты возвращаешься, и я не слышу от тебя ничего, кроме какой-то ахинеи о твоих настроениях. К черту твои настроения! Если хочешь, чтобы я был с тобой заодно в спасении нашего брака или в его прекращении, то изволь разговаривать со мной по-человечески. Ты мне жена, и я хочу знать, что ты делала раньше и что ты делаешь сейчас. Я хочу знать, что случилось тогда в Америке, и если теперь ты воображаешь, что влюблена в кого-то другого, то в кого именно.

— Поздновато выступать к роли ревнивого супруга. Да и играешь ты ее скверно.

— Я не играю.

— Играешь. Ты ведь терпел все, что было, не так ли?

— Вынужден был терпеть. Я знал, что ты вернешься.

— Брось, Таллис. Притворяясь жестким, ты просто жалок, а это мне отвратительно. Дай мне пройти, пожалуйста. Что это у тебя под рубашкой? Боже, мои янтарные бусы! А я-то не понимала, куда они задевались. Ну и сентиментален же ты!

— Хочешь сказать, что забыла, как своими руками надела их на меня?

— Именно так. Ты не единственный мужчина, на чью шею я их надевала. Кроме тебя, я думаю и о многом другом. Хотя ты и рвешься представить себе обратное.

— Значит, другой существует.

— Нет. Пропусти меня.

— Кто он? Кто он? — Таллис схватился за воротник белой блузки.

— Оставь. Ты порвешь ее. Отпусти меня! Или ты хочешь драки?

— Я хочу, чтобы ты осталась и мы нормально поговорили.

— Хорошо же, посмотрим, сумеешь ли ты удержать меня. Заведя левую ногу Таллису под колено, правой рукой Морган вцепилась ему в горло, и они закружились по кухне, сбивая выстроенные в ряд молочные бутылки. Таллис тянул за белый нейлоновый воротник, а когда тот разорвался, перехватил ее руку и стал выкручивать за спину. Морган пыталась лягнуть его коленом, но Таллис держал ее слишком крепко. Их лица соприкасались, щека прижималась к щеке. Свободной рукой Морган схватила его у затылка за ворот рубашки, поскользнулась и рухнула на пол, увлекая Таллиса за собой. Ожерелье у него на шее разорвалась, и янтарные бусины, громко стуча, покатились в разные стороны. Вывернувшись из-под Таллиса, Морган вскочила на ноги. Хлопнула кухонная дверь. Затем хлопнула и входная.

Таллис медленно поднялся. Шея была исцарапана, колено ушиблено. Кухонный пол покрыт осколками и желтоватой вонючей кашей скисшего молока. Подняв разбитую пополам бутылку, он швырнул ее в раковину, и она разлетелась на кучу мелких осколков. Наклонившись, он принялся собирать раскатившиеся янтарные бусины и засовывать их в карманы брюк.

— Кхм, э-э, простите… — В дверях стоял молодой круглолицый очкарик в нейлоновом плаще и с черным чемоданчиком в руках.

— А вам что нужно? — огрызнулся Таллис, собирая бусины.

— Простите… Я, наверно, лучше подожду… Мне нужно было поговорить с вами…

— О чем? — Таллис зашвырнул в раковину еще одну молочную бутылку.

— Я новый врач.

— Господи! — Таллис выпрямился. — Простите. Вы уже были у отца?

— Да.

— Простите, — повторил Таллис. — Присаживайтесь. У него сильные боли.

— Мы побеседовали…

— Вы можете прооперировать этот артрит? Нам еще ничего не сказали о результатах рентгена.

Доктор, по-прежнему продолжавший стоять, закрыл за собой кухонную дверь. Осторожно прошел по линолеуму, стараясь не ступить в лужу кислого молока.

— К сожалению, новости не из лучших, — сказал он, глядя на Таллиса со странным выражением лица.

— Вы хотите сказать, что его нельзя оперировать?

— Я хочу сказать, что это не артрит. То есть артрит очень слабый. Но…

— Это рак. — Да.

— Понимаю. — Взяв в руки две чайные чашки, Таллис отнес их в раковину и положил поверх осколков. — Каков прогноз?

— Боюсь, что мы почти бессильны. Конечно, глубокое облучение может ослабить боли. Но захвачено уже…

— Каков прогноз?

— Ваш отец проживет около года.

— Понимаю, — повторил Таллис.

— Разумеется, я ничего не сказал ему. Он по-прежнему считает, что это артрит. Мы считаем, что в таких случаях родственники…

— Да-да. Вы расскажете мне о лечении. Я не хочу… если это всего лишь чуть-чуть удлиняет… если он страдает… но вы ведь сказали, что можете облегчить боль…

— Обычно это рекомендуют…

— Вы не могли бы сейчас уйти? — сказал Таллис.

— Если хотите, вы можете завтра утром поговорить в больнице со специалистом. Надо только сначала позвонить…

— Да-да, я приду. А сейчас — простите — пожалуйста, уходите. Спасибо.

Дверь закрылась.

Кухня, в которой обычно все время что-то скреблось, шуршало и царапалось, погрузилась в полнейшую тишину. Даже гул транспорта сделался почти не слышен. Таллис слепо смотрел на битое стекло, скомканные газеты, пролитое молоко, уже застывающее толстыми желтоватыми лепешками, и перекатывающиеся шарики темного, как вино, балтийского янтаря. Перед его глазами расстилался мир, который стал теперь совсем, совсем другим.