моралисты, полагал он, обычно слишком застенчивы, в особенности теперь, когда им приходится держать в уме и логический позитивизм, и психологию, и социологию, и компьютерологию, и еще бог знает что. Они исписывают страницы, оправдываясь перед всеми подряд, и пишут любым языком, но только не своим собственным. Его книга — пусть она и не без недостатков — ни перед кем не оправдывается. Как только появится машинописный экземпляр, он даст его Морган. Пусть просмотрит, ему интересно знать ее мнение.

Руперт провел рукой по своим светлым волосам. Выгорев на солнце, они сделались непослушными и сухими, но то же солнце придало коже приятную гладкость и цвет полированной бронзы, что, как он прекрасно осознавал, делало его еще моложавее, чем обычно. Сегодня, на совещании с правительственными экономическими советниками, он должен выглядеть представительным и солидным. И он с этим справится без труда. Игру под названием «совещание» Руперт знал досконально. И давно уже перестал нервничать в присутствии этих новоявленных «шишек» или предполагать, что эксперты владеют некоей тайной проникновения в суть дела. Он повидал достаточно их промахов и в глубине души полагал, что на их месте справлялся бы лучше. Но все-таки они любимчики министров, и с ними необходимо соблюдать политес. Он будет вести себя сдержанно, с чувством собственного достоинства и едва ощутимой иронией.

Оставив окно открытым, Руперт вернулся к столу. Долетавший из парка ветер приносил свежесть и бодрость, пронизанные слабым запахом цветов. Все вместе составляло странную светлую и воздушную атмосферу летнего лондонского утра, когда солнце, казалось, только что затопило весь город, сделав его серебристым, невесомым и умытым. Но вообще-то было уже не так рано и, как напомнил себе Руперт, пора было кончать с пустыми медитациями и браться за работу.

Хорошо обученная секретарша, милое существо, обожающее комнатные растения, которым Руперт сумел-таки запретить перешагивать порог своего кабинета, уже рассортировала бумаги, включая и те секретные, доступ к которым ей был разрешен. Реферативные копии докладных из министерских комитетов были разложены по папкам трех цветов: голубой, зеленой и желтой. Привычно неприятно бьющие в глаза бумаги, помеченные красным флажком, прижаты куском застывшей лавы из вулкана на Сицилии. Сегодняшние письма, вскрытые и рассортированные, аккуратно придавлены осколком розового гранита из Абердина. Одно письмо почему-то не вскрыто. На конверте с напечатанным на машинке адресом пометка: «Личное». Руперт взглянул на него с удивлением. Он никогда не пользовался адресом офиса для своей личной переписки, хотя и знал, что многие его коллеги по самым разным причинам прибегали к этому. Руперт протянул руку к письму, но тут зазвонил телефон, и рабочий день начался беседой с озабоченным сотрудником, которого донимал сердитый сотрудник, предельно взволнованный мнением одного из министров по поводу помеченной красным флажком бумаги, лежащей сейчас на столе перед Рупертом. После чуть ли не часа телефонных переговоров Руперт написал краткую записку и избавился от опасного досье, отправив его мигать красным флажком на чужом столе. Тут он снова заметил дожидавшийся его заклеенный конверт и начал левой рукой вскрывать его, одновременно просматривая меморандум о «Стагнации в области государственного содействия». Краешком глаза он увидел, что письмо от Морган.

Знакомый почерк странным образом взволновал Руперта. Отложив меморандум, он вынул лист из конверта, развернул его. Письмо было длинным, явно написанным торопливо, пестрящим вычеркнутыми словами. Содержание было следующим:

Внизу, торопливо, неаккуратно, едва разборчиво, нацарапано:

Руперт дважды внимательно прочитал это письмо. Позвонил секретарше и распорядился, чтобы в ближайший час его никто не беспокоил. Потом опять подошел к окну и совсем новыми глазами посмотрел на виднеющиеся вдали боскеты Сент-Джеймского парка. Позлее, жестко взглянув на вещи, Руперт признался себе, что, хоть в тот миг он, безусловно, и не осознавал этого, первой его реакцией на прочитанное было чувство безумной гордости. Все новое жадно притягивает к себе человека, и он приветствует даже войны. Кто открывает утренние газеты без тайной надежды увидеть крупные заголовки, сообщающие о каком- нибудь необыкновенном несчастье? При условии, разумеется, что коснется оно не вас, а других. Руперт любил порядок. Но в душе, любящей порядок, всегда найдется уголок и для мечты о взрыве этого порядка. Внезапный слом привычных декораций, если, конечно, ты уверен, что наблюдаешь его с безопасного места, всегда ускоряет ток крови. А инстинктивная потребность чувствовать себя защищенным и привилегированным окрркает большинство катастроф, переживаемых человечеством потоками крокодиловых слез, обильно проливаемых теми, кто находится вне непосредственной опасности.

И все-таки эта вспышка была лишь мгновенной. Руперту даже не пришло в голову счесть обрушившуюся на него новость не стоящей серьезного внимания. Насколько удачнее все сложилось бы, если б он решил просто посмеяться и забыть. Но Руперт был не из тех, кто отделывается смехом. Он воспринял письмо всерьез и сразу же начал обдумывать ситуацию. Первая мысль была: бедная Морган. Вторая оказалась куда менее приятной. Над всеми нами зависла опасность, осознал он с тревогой, все безвозвратно меняется. Наш тихий счастливый мирок разрушен. И жизнь теперь станет опасной, жесткой, непредсказуемой.

Вернувшись к столу, Руперт сел и около часа просидел так, почти не пошевелившись. Морган была ему дорога. Его глубоко огорчало, что этот странный всплеск чувств разрушил, и может быть навсегда, их теплую дружбу, так естественно выросшую в непринужденной атмосфере жизни единой семьи. Как много тепла было в этой дружбе, он с ностальгической грустью понял теперь впервые. Импульсивная девочка