человеческих связей, она делала вид, что не соглашается, и в то же время сама меня подзадоривала, пока я наконец не сказал, что любое доверие может быть в самый короткий срок разрушено самыми простыми средствами. «Нет», — сказала она, делая возмущенные глаза и презрительно, с видом несокрушимого превосходства кривя губы, и тут же побилась со мной об заклад, что мне это не удастся. Потом мы наметили жертву.

— Жертву? Кого?

— Саймона.

— Саймона?

— Союз Акселя с Саймоном. Морган поставила десять гиней на то, что я не сумею в течение трех недель развести их.

— О боже! — воскликнул Таллис.

— Вот именно. Меня это шокировало, а когда я поразмыслил, то вызвало и отвращение. И однажды, думая о Морган, а потом думая о Руперте, о том, что в известном смысле они, безусловно, подходят друг другу, я вдруг решил, что мог бы свести их вместе.

— Понятно. Продолжайте.

— Морган хотела доказательств непрочности человеческих отношений. И я подумал, пусть-ка она сама предоставит для них материал. Кроме того, я хотел избавиться от нее, а тут открывался для этого прямой путь. Все ясно?

— Да.

— Что касается метода, он, как я уже говорил, был целиком основан на письмах и оказался на удивление легко осуществимым, впрочем, когда идешь на обман, это почти всегда так и бывает. Если система хорошо продумана, люди не поддаются только в редчайших случаях. Эгоизм, как и страх, всегда тут как тут, ну а уж дальше все идет само собой. Письма Морган, написанные в Южной Каролине, когда у нас с ней все еще только начиналось, я сохранил…

— Неужели?

— Да. Вас это, может быть, удивляет, но я отнюдь не чужд сентиментальности. И письма у меня были. А в ящике письменного стола Хильды хранилась великолепнейшая подборка любовных посланий, полученных ею от Руперта. Как-то днем я без шума изъял их. Теперь вся колода была у меня в руках, и нужно было лишь правильно раздать карты. В качестве обращения почти всюду стояло «любовь моя», «ангел мой» или еще что-то, столь же безличное. Стиль амурных посланий, который используют в рассматриваемой нами прослойке общества, удивительно однообразен. Это в особенности характерно для женщин, в том числе и для интеллектуалок. У меня было несколько сотен таких писем, и всюду один и тот же выспренне экстатический тон и содержание, применимое едва ли не к любому адресату. А добавьте еще тщеславие читающего! Словом, было почти невероятно, что кто-нибудь из них вдруг заподозрит, что вообще-то послание адресовано не ему. Я запустил механизм, одновременно отправив Морган старательно выбранное любовное письмо Руперта и Руперту — столь же старательно выбранное любовное письмо Морган. В каждом из них я указал им место для свидания. Нацарапать коротенькую, как будто в спешке добавленную приписку было нетрудно. Людям редко приходит на ум дотошно исследовать почерк, в особенности если пишущий им хорошо известен, а присланный текст возбуждает в них и тщеславие, и любопытство. Разумеется, оба явились на рандеву. Я подстроил все так, чтобы видеть это, да еще прихватил с собой для компании юного Саймона Фостера. Не буду досаждать деталями подглядывания, хотя и отмечу, что проявил неплохую изобретательность. Все, связанное с Саймоном, как я уже сказал, неважно. Признаю, что помучил его, но это был просто гарнир к основному блюду. У меня вовсе не было мысли действительно разлучить его с Акселем. Итак, Руперт и Морган явились. Неожиданно обнаружив себя объектом пламенной страсти, оба едва дышали от смятения, возбуждения, любопытства, и оба были исполнены решимости проявить понимание, сдержанность, благородство, но в то же время и получить максимум удовольствия от этой сногсшибательной ситуации. Вам все понятно?

— Да, — сказал Таллис.

— Конечно, мой план рассеялся бы, как дым, будь эти двое хоть чуточку ближе к земной реальности, но все ведь и строилось на основе их неизменного парения в воздухе. Ни один не позволил себе такой грубости, как слова: «Слушай, я что-то не могу разобраться в твоем письме» или «Твое признание повергло меня в полную растерянность». Нет, они сразу утонули в деликатных намеках, заботе о чувствах друг друга, желании быть взаимно галантными и так далее и так далее. К сожалению, я услышал только начало их разговора, но и этого было достаточно, чтобы понять: они клюнули. Не было никаких сомнений, что два-три дня, наполненные этакими нежными реверансами, настолько запутают их и так взбаламутят их чувства, что возможность найти реальную точку отсчета будет просто утеряна. Я еще несколько дней подбрасывал им письма, которые, на мой взгляд, должны были полностью соответствовать развитию событий. Затем прекратил, рассудив, что они окончательно созрели, чтобы впредь вести переписку самостоятельно. Видите ли, поскольку каждый считал, что другой бьется в сетях, а сам он свободен, оба увязли в этой истории, сохраняя при этом сознание собственного превосходства и даже невинности. Соедините самоупоение и сострадание, и в душе, открытой эмоциям, непременно родится нечто, очень похожее на любовь.

— Но как же Хильда? — спросил Таллис.

— Сейчас перейду и к Хильде. Разумеется, я не забыл о ней. Знаю, что это звучит бессердечно, но мое любопытство взыграло, и мне было интересно, до чего дойдет каждый участник этой истории. Я знал, что лестью любую женщину можно подвигнуть на что угодно. И тут даже не надо осторожничать. Льстите всегда безудержно, пусть непростительно безудержно, и они просто теряют голову, точь-в-точь как некоторые птицы и зверюшки, когда их особым образом поглаживают. И все-таки должен признать, что Хильда меня разочаровала. Легкость победы не всегда радует, и тут я надеялся встретиться с какими- нибудь занятными трудностями. Но первые же намеки возбудили ее подозрительность. Основания для нее имелись, а я довел дело до взрыва, нанеся штрих, который без преувеличения может быть назван мастерским. Я уже обнаружил во время своих прогулок по дому, что в письменном столе Руперта есть такой же тайник, как и в Хильдином. У Руперта он был пустым и пыльным, им явно никогда не пользовались. Прятать предметы в тайничках — это прерогатива женщин. Выбрав одно из экстатических посланий Морган, написанное вскоре после того, как мы стали любовниками, и полное более чем красноречивых намеков, я засунул его в потайной ящик Руперта. Потом между делом обмолвился, что ревизия мужниного стола может, вполне вероятно, освободить ее от ложных подозрений. Конечно же, она с негодованием отвергла это предложение и, конечно же, чуть не сразу последовала ему. И обнаружила письмо Морган.

— Откуда вы это знаете?

— От самой Хильды. Все это время она с величайшей охотой подробнейше информировала меня обо всем. Я в самом деле уважаю Хильду и почти не виню за то, что она быстро потеряла голову. Она хороший, добрый человек и, в отличие от других, совсем не эгоцентрична. Ее интерес не сосредоточен на ней самой. Поэтому рядом с ней отдыхаешь. Прежде, вы это знаете, она относилась ко мне враждебно, но теперь, рад заметить, полностью изменила свое мнение. Я получал огромное удовольствие от бесед с ней, от ее общества. В отличие от сестры она и естественна, и правдива. Если говорить правду, то в иных обстоятельствах… Ведь рядом с Хильдой действительно успокаиваешься…. Думаю, мне и в самом деле всегда нркна была женщина-мать… Впрочем, я здесь не для того, чтобы говорить о себе.

— Что сейчас с Морган и Рупертом?

— Самых последних сведений у меня нет. Но Хильда проинформировала меня о том, что было к моменту ее отъезда в Уэльс. Руперт настолько парализован чувством вины, ударами, нанесенными по самолюбию, и крахом репутации, что не в состоянии ни говорить, ни действовать. Морган со свойственным ей желанием съесть все сливки и при этом остаться безгрешной взывает к сестре, умоляя во имя святых дней детства любить ее, как и прежде. Должен сказать, что заданность их поведения просто не может не угнетать. Если б хоть кто-то из них был не запрограммирован, моя затея рухнула бы в первые же дни. Но они в самом деле марионетки. Марионетки!

— Вы разговаривали обо всем этом с Морган или Рупертом?

— Я старюсь не приближаться к Морган. Общение с ней вгоняет в уныние и даже не вознаграждает любознательность. С Рупертом я разговаривал. Он больше всего удручен гибелью служившего ему постаментом образа безупречного Руперта, каким-то странным образом приравненного им к Добру с большой буквы. Кроме того, он удручен тем, что Питер уничтожил его книгу.