– За границу.

– Ну, а мне что, по-твоему, делать? Перечеркнуть сегодняшний вечер и забыть?

– Да.

– И ты думаешь, это возможно?

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

– Ясно. А сколько тебе понадобится времени, чтобы избавиться от этого, как ты выражаешься, несчастного увлечения?

– Я не говорил «увлечения».

– Ну, а если я скажу, что ты просто хочешь спать со мной?

– Говори себе, пожалуйста.

– Значит, тебе безразлично, что я думаю?

– Теперь безразлично.

– Потому что ты испортил всю радость своей любви, перенеся ее из фантастики в мир действительности?

Я поднялся и зашагал прочь, на этот раз я отошел довольно далеко. Я видел ее будто во сне: она бежала, как юная спартанка, пестрело синими тюльпанами красное шелковое платье, мелькали блестящие синие туфли, руки протянулись вперед. Она опять преградила мне дорогу, и мы остановились около грузовика с белыми коробками. Особенный, неопределимый запах налетел на меня, как рой пчел, неся ужасные ассоциации. Я прислонился к борту грузовика и застонал.

– Брэдли, можно до тебя дотронуться?

– Нет. Уходи, пожалуйста. Если хоть немножко жалеешь меня, уходи.

– Брэдли, ты растревожил меня, дай мне выговориться, мне тоже надо разобраться в себе. Тебе и в голову не приходит, как…

– Я знаю, тебе противно.

– Ты говоришь, что не думаешь обо мне. Ты и правда не думаешь!

– Что за ужасный запах? Что в этих коробках?

– Клубника.

– Клубника! – Запах юных иллюзий и жгучей мимолетной радости.

– Ты говоришь, что любишь меня, но я тебя совершенно не интересую.

– Нисколько. Ну, до свидания, слышишь?

– Ты, конечно, и не представляешь себе, что я могу ответить тебе взаимностью.

– Что?

– Что я могу ответить тебе взаимностью.

– Не дурачься, – сказал я, – что за ребячество.

Голуби, не понимая, день сейчас или ночь, прохаживались возле наших ног. Я посмотрел на голубей.

– Твоя любовь… как же это… сплошной солипсизм, раз ты даже не задумываешься, что могу чувствовать я.

– Да, – сказал я, – это солипсизм. Ничего не поделаешь. Это игра, в которую я играю сам с собой.

– Тогда незачем было мне говорить.

– Тут я совершенно с тобой согласен.

– Но неужели же ты не хочешь знать, что я чувствую?

– Я не собираюсь волноваться из-за того, что ты чувствуешь. Ты очень глупая маленькая девочка. Ты возбуждена и польщена, что немолодой человек ставит себя перед тобой в глупое положение. Возможно, с тобой это в первый раз, но уж несомненно – не в последний. Конечно, тебе хочется поисследовать ситуацию, покопаться в своих переживаниях, поиграть в «чувства». Мне это ни к чему. Я, конечно, понимаю, что тебе бы надо быть куда старше, сильнее и хладнокровнее, чтобы просто не обратить на все никакого внимания. Значит, ты вроде меня – не можешь поступить так, как следовало бы. Жаль. Ну, пошли от этой проклятой клубники. Пора домой.

Я зашагал прочь, на этот раз не так поспешно. Джулиан шла рядом. Мы свернули на Генриетта-стрит. Я страшно разволновался, но решил не показывать виду. Я чувствовал, что сделал шаг, который мог стать роковым, или, во всяком случае, не сдержался. Заявил, что не буду говорить о любви, а сам говорил о любви – и ни о чем другом. И это принесло мне горькую, сладостную, редкую радость. Объяснение, спор, борьба, раз начавшись, могли длиться и длиться и перейти в пагубную привычку. Если ей хочется говорить, разве у меня хватит сил отказаться? Умри я от такого разговора, я был бы счастлив. И я с ужасом понял, что даже за двадцать минут общения с Джулиан моя любовь безмерно возросла и усложнилась. Она и прежде была огромна, но ей недоставало частностей. Теперь же открылись пещеры, лабиринты. А ведь скоро… Сложность сделает ее еще сильней, значительней, неискоренимей. Прибавилось так много пищи для размышлений, питательной пищи. О господи.

– Брэдли, сколько тебе лет?

Вопрос застиг меня врасплох, но я ответил тотчас:

– Сорок шесть.