– А когда ты в меня влюбился? Ведь теперь можно спрашивать?

– Теперь можно. Мне кажется, это началось, когда мы рассуждали о Гамлете.

– Только тогда! Брэдли, мне страшно. Правда, ты лучше еще подумай. Может, это у тебя только минутный порыв? Может, ты просто что-то напутал? Вдруг через неделю ты переменишься ко мне? А я-то думала…

– Джулиан, ну неужели ты серьезно? Нет, нет, ты же видишь, что со мной. Прошлого нет. Истории нет. Все поставлено на карту.

– Знаю…

– Тут нельзя взвешивать, подсчитывать. Но… ох, любимая… нам придется трудно. Пойди ко мне. – Я привлек ее к себе и прижал ее головку с львиной гривой к своей груди.

– Не вижу ничего трудного… – проговорила она в мою чистую голубую в полоску рубашку и расстегнула верхние пуговицы. – Конечно, не надо спешить, надо выдержать проверку временем… нечего торопиться.

– Верно, – сказал я, – не надо спешить…

Легко сказать, когда она засунула руку мне под рубашку и, вздыхая, теребила завитки седых волос у меня на груди.

– Правда ведь, я ничего плохого не делаю? Я не бесстыдница?

– Нет, Джулиан, любимая моя.

– Мне надо тебя потрогать. Как здорово, что я имею на это право. – Джулиан, ты с ума сошла… это безумие.

– По-моему, нам надо спокойно и не спеша узнать друг друга и говорить друг другу правду, говорить все и смотреть друг другу в глаза, вот как сейчас, и… по-моему, я могу годами так смотреть тебе в глаза… этим можно кормиться… просто смотреть, и все… Да? Ты тоже так чувствуешь?

– Мало ли что я чувствую, – сказал я. – Кое-какие из моих чувств уже выразил Марвелл [44]. Но главное, я чувствую – нет, дай мне сказать – вот что. Я совершенно недостоин твоей любви. Не стану разглагольствовать о том, почему и отчего… но поверь мне. Ладно, я готов плыть по течению, медленно, как ты говоришь, а ты убеждай меня и себя, что ты и вправду все это чувствуешь. Но ты не должна быть связана, никаких обязательств…

– Но я связана…

– Ты должна быть совершенно свободна.

– Брэдли, не надо…

– По-моему, нам нельзя произносить некоторых слов.

– Каких слов?

– «Люблю», «влюблен».

– По-моему, это глупо. Но раз у нас есть глаза, можно обойтись и без слов. Смотри. Разве ты не видишь того, чего ты не хочешь произносить?

– Ну не надо. Правда, не надо это никак называть. Наберемся терпения и подождем, что будет дальше.

– Ты так странно говоришь – ты волнуешься…

– Я в ужасе.

– А я нет. Никогда еще не чувствовала себя такой храброй. Чего бояться? И почему ты говоришь, что нам придется трудно? Какие трудности ты имел в виду?

– Я намного старше тебя. Гораздо старше. Вот в чем трудность.

– О… Ну, это условность. К нам это отношения не имеет.

– Нет, имеет, – сказал я. (Я уже ощутил, что имеет.)

– Больше ты ничего не хотел сказать?

Я колебался.

– Нет.

Мне еще многое предстояло ей выложить. Но не сегодня.

– А это не…

– О Джулиан, ты не знаешь меня, ты же меня не знаешь…

– Это не Кристиан?

– Что? Кристиан? Господи, конечно, нет!

– Слава богу. Знаешь, Брэдли, когда папа говорил о том, чтобы помирить вас с Кристиан, я так мучилась… до того… тут, наверно, я и поняла, как я к тебе отношусь…

– Как Эмма к мистеру Найтли [45].

– Точно. Понимаешь, с тех пор, как я тебя знаю, ты был всегда один. Абсолютно один.

– Столп в пустыне.

– Я и вчера волновалась насчет Кристиан…