ни рыдания, отсутствовала и опасность упасть в обморок. Внутри у нее что-то отвердело, обозначился жесткий стержень, тонкий, как стальная проволока, но очень прочный. Она все-таки не умрет из-за Джона Дьюкейна. Превосходство теперь за нею. Она знает — а ему о том неизвестно. Джессика села на кровать. Она страшно устала, как после долгой прогулки. День ото дня ходила она взад-вперед по комнате, думая о Джоне, в ожидании, что он напишет, позвонит по телефону. И все это время… Джессика пристроила у себя за спиной две подушки и села прямо и удобно. Она сидела совершенно недвижимо, словно преобразилась в истукана или сфинкса. Глаза ее почти не моргали, дыхание почти что замерло — жизнь, казалось, покинула ее, оставив на ее месте восковую фигуру. Прошел час.

Когда Джессика наконец шелохнулась, был вечер. Она подошла к окну и посмотрела наружу. По изгороди, мягко ступая, кралась сиамская кошка. Парнишка, выходец из Вест-Индии, разносил вечерние газеты. Два пса обнюхивали друг друга, приветственно махая хвостами. Джессика отвернулась от окна и подошла к зеркалу.

— Джессика, Джессика… — негромко повторила она несколько раз своему отражению.

Потом вернулась снова к столу и взяла письмо — но на этот раз лишь затем, чтобы перечитать постскриптум. Вилли Кост.

— Я все ждал, когда вы объявитесь, — вполголоса сказал Дьюкейн.

Ричард Биранн стоял в гостиной у Дьюкейна, не торопясь занять кресло, предложенное ему хозяином. Дьюкейн сидел у пустого камина. Горели лампы, задернутые шторы оттеснили наружу темно-синий вечер.

Биранн стоял, трогая пальцами каминную доску, беспокойно покачиваясь всем телом, подергивая плечами. Продолговатая голова его была откинута назад вполоборота, голубые узкие глаза, стрельнув в сторону Дьюкейна, обвели взглядом комнату и, с оттенком кокетства, стрельнули вновь. Лампа у него за спиной затеняла его лицо, освещая курчавую гривку белокурых волос. Он явился к Дьюкейну без предупреждения две минуты тому назад.

— Ну что? — сказал Дьюкейн, пряча за холодным, почти апатичным спокойствием огромное, пьянящее довольство приходом Биранна.

Предпринятое совместно с Макрейтом обследование «молельни» Радичи окончательно убедило Дьюкейна, что к области, затрагивающей интересы спецслужб, Радичи непричастен. Что вся эта деятельность, связанная с черной магией, — определенно не прикрытие для отвода глаз. В убогих приспособлениях, которыми пользовался Радичи, ощущалась искренность, чистосердечная вера, — и потом, будь у Радичи на уме иное, он вряд ли пошел бы на риск привлечь к себе внимание ночными посещениями молельни, да еще с девицами. Самоубийство по-прежнему оставалось необъяснимым. Однако знакомство с обстановкой молельни давало основания полагать, что такому человеку вполне могли быть свойственны самоубийственные побуждения. В ходе той освещенной свечами вылазки Дьюкейну приоткрылась реальность, с которой имел дело Радичи. Конечно, ни в какое общение с потусторонним Дьюкейн не верил. Однако то, что совершалось в той комнате, на том алтаре, когда голубиная кровь орошала черный матрас, было совсем не ребяческим лицедейством. То было явное и действенное вторжение в сферу человеческого мозга. Дьюкейну никак не удавалось вытравить из ноздрей зловоние, вынесенное оттуда, и он знал, что Макрейт был прав, говоря, будто смрад исходит не только от разлагающихся птиц. Радичи обнаружил и материализовал вокруг себя мрачный сгусток некоего зла — пусть невеликого зла, но все же успех в этом предприятии вполне мог толкнуть его на путь к самоубийству.

Все это выглядело логично и могло бы служить логически приемлемым толкованием, когда бы в этой истории не был замешан Биранн. Биранн проделывал что-то с телом Радичи, он утаил правду о том, что бывал у Радичи дома, он знал Джуди Макрейт. При всем том Дьюкейн был далеко не уверен, что Биранн владеет разгадкой самоубийства Радичи или знает о нем нечто большее, чем те умозаключения, которые сумел уже сделать он сам. У Дьюкейна создалось вдруг впечатление, что расследование его закончено — во всяком случае, в той мере, в какой это практически возможно, — и ему можно с чистой совестью писать отчет, в котором Биранн не будет упомянут вообще. Все, что связывало Биранна с Радичи, каким бы странным и подозрительным оно ни казалось, могло иметь вполне невинное объяснение. Допустим, он прикасался к телу покойного из любопытства или заботы о внешних приличиях, а после счел за благо умолчать об этом; что до его отношений с Макрейтами, они могли завязаться совершенно случайно; у Радичи же он, возможно, бывал с целью увидеть Джуди, и как раз потому скрыл это. Одним словом, упомянутые соображения скорее наводили на мысль, что ни в чем предосудительном Биранн не повинен.

Все это было логично и разумно, и Дьюкейну следовало бы ограничиться убеждением, что так оно и есть и, соответственно, дело, порученное ему, благополучно завершилось. Он же, однако, ограничиться этим не мог — отчасти из-за уверенности, возникшей на не слишком ясных основаниях, что есть в этом деле сторона, все еще остающаяся нераскрытой, и Биранн о ней знает, а отчасти из-за личного и глубоко неравнодушного отношения к Биранну. Он привык смотреть на Биранна, как охотник смотрит на дичь. Биранн вызывал у него острое любопытство — любопытство, граничащее с приязнью. Ему очень хотелось объясниться с Биранном начистоту, мысль об этом возбуждала его. Тем не менее за два дня, прошедшие со времени его с Макрейтом похода в подземелье, он так и не решился ничего предпринять. Увидев у себя на пороге Биранна, он был в восторге.

Биранна обуревали эмоции, характер которых было непросто распознать — но скрыть их он не мог, да и не собирался. Он прошелся вперед-назад по комнате и встал, глядя на Дьюкейна.

— Да вы садитесь, — сказал Дьюкейн, указывая на кресло напротив себя, — выпейте виски.

Он уже поставил на низкий столик возле камина графин и два стакана.

— Нет, спасибо, я постою, — сказал Биранн. — Не надо виски.

Дьюкейн, мысль которого не переставала работать с той минуты, как перед ним в синих сумерках дверного проема показалось замкнутое лицо Биранна, сказал тоном, в котором слышались и приглашение к разговору, и властность:

— Вы пришли сказать мне что-то. Что же?

— Боюсь, я вас не очень понимаю…

— Послушайте, — сказал Дьюкейн, — я буду говорить с вами прямо и хочу, чтобы вы отвечали мне тем же. Вы пришли рассказать мне что-то о Радичи. Мне уже многое известно о Радичи и многое известно о вас, но кой-какие частности до сих пор вызывают у меня вопросы. Они, может статься, совершенно безобидны, эти частности, и если вы способны дать им должное объяснение, я буду первым рад поставить на этом точку.

Биранн, по-прежнему не сводя с него глаз, пригладил себе рукою волосы.

— Для человека, который собрался говорить прямо, вы потратили слишком много слов, не сказав ничего. Я желаю знать, зачем вы приходили ко мне.

— Хотел расспросить вас кой о чем.

— О чем это? — Высокий голос Биранна осип от нервного напряжения.

— Я хотел выяснить, почему вы в некоторых случаях говорили мне неправду, — раздельно сказал Дьюкейн.

Он заметил, что непроизвольно подался вперед, и заставил себя вновь сесть ровно.

— Какую неправду?

— Сделали вид, будто не знаете Радичи, когда на самом деле были с ним хорошо знакомы.

— Еще что?

— Для чего вам понадобилось проделывать что-то с телом Радичи? — сказал Дьюкейн.

— Ничего я с ним не проделывал, я до него не дотрагивался.

— Тогда каким образом к нему на воротник попали отпечатки ваших пальцев?

Биранн, продолжая глядеть на него в упор, прикусил зубами костяшки пальцев. Потом опять прошелся по комнате.