штат Иллинойс, США, континент Северная Америка, планета Земля. Еще два часа этой херни. Я вздохнул и вытащил из кармана кассету с коллекцией песен, отобранных для меня Гретхен.

(Я) Кролик / The Lemonheads

Дьявольский бордель / The Misfits

Сделай мне минет / GG Allin

Дорогой любовник / Social D

Рок влюбленного / The Clash

День за днем / The Violent Femmes

Внезапно я понял. Все эти песни были о сексе. Я взглянул на надпись на кассете, которая гласила: У меня лобковые вши. Я чуть было не расхохотался на весь класс, вовремя сделав вид, что закашлялся. Я еще раз посмотрел на наручные, затем на настенные часы. И вернулся к своему списку.

Как я уже сказал, я обо всем узнал после уроков. Я сидел на капоте на стоянке школы матери Макколи, где Гретхен парковала свое синее ведро и куда я приходил каждый день после уроков, чтобы она подбросила меня до дома, и слушал, наблюдая, как Ким и Гретхен разыгрывают в лицах всю эту историю со Стейси Бенсен: и как на них смотрели девчонки в коридоре, и как Гретхен восприняла толстый намек, и даже как она проорала «Отсоси-ка у меня, Барби!». Я просто слушал и кивал. Что бы ни случилось за день, мне всегда приходилось выслушивать все в мельчайших подробностях, прежде чем ехать домой. Вообще-то мне было насрать на Стейси Бенсен. У меня с ней не было никаких проблем. Я вообще не был панком. Я не искал приключений на свою задницу. Как я уже говорил, я слушал металл и тяжелый рок типа AC/DC, Motley Crue, Metallica, и все в таком роде в основном. В старших классах каждый день я носил одно и то же: синюю фланелевую рубашку поверх белой рубашки на пуговицах и черного галстука — носить который я был обязан, — черные брюки и черные туфли, износившиеся почти до серого. У меня были грязно-каштановые волосы, свисающие на глаза, как швабра, и еще очки в огромной коричневой оправе, которые я был вынужден носить из-за плохого зрения. А также у меня был особо тяжелый случай с угрями — на лице, на шее, даже на спине. Как я уже говорил, мне кажется, что я был тихоней. Во мне ничего не было от панка. Я всегда думал, что панки — кучка жалких притворюшек, я думал, что они блин уж чересчур стараются. Я что хочу сказать: я ведь вырос вместе с Гретхен и Ким — мы вместе были лузерами в средней школе в математической группе Блума, где Гретхен предводительствовала, — и только поэтому мы, видимо, все еще тусовались: мы, наверное, просто привыкли вместе быть лузерами.

— Мне даже записку домой послали, — похвасталась Гретхен, копаясь в школьной сумке. — И на три дня отстранили от занятий. Она перебрала все свои папки и ручки, нашла листок голубой бумаги и гордо подняла его над головой, как будто это была стипендия или что-нибудь в этом роде. Я лишь кивнул и отвернулся.

— Вы сейчас сразу к Гретхен? — спросил я.

— Мне на работу надо, — ответила Ким.

— А я не знаю. Что-то не хочется домой, — сказал я.

— Что за хуйня, Брайан, детка? — спросила Ким и ткнула пальцем мне в грудь. Я посмотрел на ее блестящие черные армейские ботинки, затем на Гретхен, на которой были темные очки и которая все еще размахивала в воздухе своей запиской, опустил голову и пробубнил:

— У меня серьезная проблема.

— Какая это у тебя серьезная проблема? — смеясь, спросила Гретхен.

— Да ничего.

— Что? Что еще?

— Ничего.

— Блин, просто скажи, — прошипела Ким. — Что блин у тебя за проблема?

— Мой отец. Это идиотизм. Он стал спать внизу, — пробубнил я и опустил голову.

— Ну и что блин это значит? — спросила Ким.

— Не знаю. Несколько дней назад, перед тем как ложиться спать, знаете, поздно было уже, я увидел, как он лежит на диване, и он меня увидел и сказал: «Все в порядке, Брайан, я какое-то время посплю здесь».

— Ну, и ты думаешь, они в конце концов разбегутся?

— Ну не знаю, думаю, да.

По ночам мой папа, который работал на заводе шоколадных батончиков «Тутси» и независимо ни от чего всегда пах как шоколадная конфета, стал спать внизу, где находилась моя комната. Мне очень нравился папа, он был тихоня, как я. Когда я был маленьким, да и теперь, он часто приходил домой с работы, и, держа руки за спиной, заставлял меня угадывать — в какой руке? — а затем высыпал несколько шоколадных батончиков мне на ладони. Мама говорила, что мои проблемы с угрями из-за этого. У папы тоже были угри. Меня это не волновало, потому что он вечно то напевал, то рассказывал пошлые анекдоты. Он приходил домой с целыми сумками шоколадных батончиков, и мы строили все эти гигантские сооружения — Эйфелеву башню, Сфинксов, и все из шоколадных батончиков — для ежегодного состязания отцов и сыновей на заводе «Тутси». Иногда он снимал очки и протирал их и пристально смотрел вдаль, как будто собирался сказать что-то важное, и ничего не говорил, прям как я. И теперь он спал внизу, один, одинокий, и из-за этого я чувствовал себя ужасно. Я не знал, что именно с ним происходит.

Ну о матери я не хочу много говорить, хватит с вас и такого: когда я учился в младших классах, у нас каждый год проводился конкурс резьбы по тыкве. И мы с моим старшим братом Тимом каждый год типа в них побеждали, потому что тыквы за нас вырезала мать. Мы вообще-то ее совсем не просили, она вроде как заставляла. У нас есть одна черно-белая фотография, где я классе в третьем, а Тим в шестом, сделанная по случаю нашей победы в тыквенном конкурсе, и Тим стоит на одном конце длинного такого стола, а я на противоположном конце, и между нами все остальные дети, и тыква у Тима — изумительной красоты индейский вождь, а у меня — Дракула с обнаженными клыками, и выглядят они как близнецы-братья, вождь и Дракула, потому что их обоих сделала мама, и никто, ни один из учителей или директоров, ничего не заметил и не сказал. И вот так моя мама была почти во всем.

— Пап, тебе не будет одиноко тут спать? — спросил я, стоя в темноте и глядя на разноцветные отблески экрана телевизора на его лице.

— Все в порядке, Брай, спасибо, что спросил. Здесь полно места, сынок. И спорю, сегодня покажут какой-нибудь хороший фильм.

— Хорошо. Ну, в смысле, а что мама?

— Ну она немного раздражена. Просто будет проще поспать тут какое-то время.

— А, — сказал я. — Ну ладно, хорошо, спокойной ночи.

— Спокойной ночи, сынок.

В ту ночь я слышал, как он храпит под старый вестерн, и звуки выстрелов в телевизоре эхом отзываются в его сонном бормотании. Мне было обидно за него. То есть он был там, его доброе лицо, грязно-русые волосы, рабочие сапоги у дивана, он дышал через нос, громко сопя, точь-в-точь как я. Я увидел, что он не снял очки, так что я подкрался бесшумно, поглядел на него и вроде бы медленно снял их. Не знаю зачем, я примерил их; оправа мне подошла, только диоптрии были слишком большие. Я подумал, странно, что у нас с ним оправы одного размера, сложил очки и водрузил их на подлокотник дивана как можно аккуратнее, все еще стараясь не разбудить его. Я почувствовал, что наступил на что-то босой ногой, и обнаружил пять или шесть шоколадных батончиков, разбросанных вокруг папиных сложенных брюк, что было немного странно, и я постоял над ним еще с минуту, размышляя о том, почему ничего хорошего, кажется, нет в жизни тех, кому перевалило за восемнадцать.

— Так что, он переезжает или что? — спросила Гретхен.

— Не знаю. Просто спит теперь внизу.

— Он тебе что-нибудь сказал об этом?

— Не-а. Не то чтобы.

— Это блин действительно херня какая-то, — вздохнула Гретхен, похлопав меня по спине.

Ким, в совершенно не свойственной ей манере, повернулась и обняла меня, обвив мне шею тонкими