— О Господи, прости.

— Мне кажется, ты должен уйти.

— Хорошо, — сказал я. — Прости.

Он распахнул входную дверь и посмотрел на меня.

— Черт, я думал, что ты мой друг.

— Так и есть, — сказал я, даже в тот момент понимая, как тупо это звучит.

Да, я был скотиной. Самой настоящей скотиной. Всю ночь я просидел на кровати, чувствуя себя полным дерьмом, и мне хотелось плакать — но я не стал, — и я думал позвонить Роду и извиниться, но, не знаю почему, не мог этого сделать. Я просто сидел на кровати, заваленный подушками. Хуй знает по какой причине, я просто не мог этого сделать; я не мог сказать, как я сожалею, потому что мне было чертовски стыдно и все такое. Я включил кассету с коллекцией песен, составленной для меня Гретхен примерно год назад, «Дела плохи», и первая песня там была Lemonheads, когда они еще были панками, и называлась она «Заебанный», где пелось: «Заебало, не хочу этого слышать». Следующая песня была той же группы под названием «Ненавидь своих друзей», и там пелось: «Когда у тебя проблемы, которые не решить, этого достаточно, чтобы возненавидеть своих друзей». Я перемотал эту песню на начало и слушал ее снова и снова и снова всю ночь, трясясь и подергиваясь в своей постели, как какой-нибудь эпилептик.

У Гретхен мы иногда занимались тем, что обыскивали все комнаты в доме, вроде как шпионя. Занимались мы этим вроде бы довольно часто. Нам обычно становилось скучно, и мы шарили в комнатах ее сестры или родителей в поисках вещиц, над которыми можно было посмеяться или даже их умыкнуть. Мы шерстили одежду ее папы в поисках денег, или карманную сумочку сестры, где находили всякое глупое барахло, вроде презервативов и любовных писем. Как правило, мы начинали с комнаты ее родителей, лежа на полу и осматривая пол под кроватью, идеально заправленной, с розовыми подушками, с туго натянутой без единой складочки белой простынею с одной стороны и совершенно смятой и разобранной там, где спал ее отец, что я находил грустным и нелепым: почему он до сих пор спит на одной половине кровати?

— Ух ты, взгляни-ка, — Гретхен вытащила свадебный фотоальбом своих родителей и улыбнулась. Он был уже раскрыт на странице с фотографией мамы в день ее свадьбы. Фото было очень милое, но мне сразу же стало грустно.

— Теперь моя мама призрак. Но она была красивая. Правда?

— Да уж, — согласился я.

На фото мама Гретхен смеялась, лишь чуть-чуть приоткрыв рот, и ее смех был слышен так явственно, такой тонкий, мелкий, в конце концов она всегда извинялась, поднося тыльную сторону ладони ко рту, чтобы приглушить свое счастье. Уставившись на фотографию, я чувствовал себя так неловко, так грустно. В комнате почти не было вещей ее мамы, разве что одна или две картинки, думаю, так повелось с тех пор, как она умерла.

— Ты все еще жутко по ней скучаешь? — спросил я.

— Да, — сказала она.

На фотографии мама Гретхен была в длинной белой вуали тончайшего кружева, полностью скрывающей лицо, и ее темные глаза — мягкие тени — увлажнили вуаль слезами. Она выглядела как крошечный прекрасный ангел, вся в белом, она сидела за столом, покрытым белой пластиковой скатертью, кротко позируя на металлическом складном стуле, а за ее спиной, мрачно глядя в пол, стояли отец в темном костюме и мать в бледно-голубом. Мама Гретхен улыбалась в камеру призрачной, сказочной улыбкой, типа той, что теперь можно увидеть на губах Джессики, и ее безукоризненные пальцы тянулись к глазам, чтобы смахнуть крохотные искрящиеся слезы, всегда, всегда, тыльной стороной ладони. Как сказала Гретхен, она была как призрак, потусторонняя, знаете, такая у нее была красота, такая милая, такая драгоценная, что было больно смотреть на нее, зная, что все это так быстротечно. Гретхен совсем не была похожа на маму. Скорее на папу, наверное, невысокого роста и в теле. Я перевел взгляд с фото на Гретхен. В тот момент ее руки и ноги были изрисованы черными чернилами, надписи гласили: «Я политический заключенный», а на лбу прорывались черные необъяснимые угри. И все же в ней было что-то от мамы — может, смех или этот взгляд, а может, беда.

Затем мы отправились в комнату Джессики. На ее белом деревянном комоде, с тех пор как ей исполнилось семь, стояла фотография Джона Денвера в рамке. Чудовищно любительская, но очень смешная. Джон на ней держал гитару и пел. Джессика обожала Джона Денвера. Однажды родители взяли обеих девочек на его концерт. Гретхен никогда ничего о нем не рассказывала, кроме того, что после концерта папа на руках отнес ее в постельку.

Комната Джессики находилась напротив комнаты Гретхен: вся белая и розовая, с фотографиями подруг из команды поддержки, гербариями, плюшевыми мишками и прочим девчачьим барахлом. Комната эта была для сестер большим чертовым яблоком раздора. Поскольку Джессика родилась первой, ей отдали большую комнату. Но дело было не в размерах помещения — огромный дуб поднимался прямо за окном. По стволу этого дуба Джессика ускользала ночью из дома, с тех пор как ей исполнилось пятнадцать.

— Итак? — сказал я.

— Итак, — сказала Гретхен. Она стащила из комода тюбик перламутровой помады и быстро накрасила губы. Гретхен с минуту оглядывалась, раздумывая, а Джон Денвер беспомощно улыбался, и его простое улыбающееся лицо и гитара, и длинные волосы выглядели настолько не к месту, что у Гретхен, показалось, созрел некий план.

— Что ты собираешься делать? — спросил я.

Гретхен быстро вытащила из рамки фотографию Джона Денвера, положила ее на комод лицом вниз и очень осторожно, едва касаясь уголков, засунула в рамку фотографию смеющейся мамы.

— И что теперь? — спросил я.

— Давай покатаем маму, — сказала она, и я кивнул, не зная, что ответить.

Под песню «Испанские бомбы» Клэшей шестеренки мотора неохотно заворочались, и Гретхен наконец удалось завести машину. Она вытащила из сумки фотографию и водрузила ее на панель, и вот на стекле появилось призрачное отражение ее мамы.

— Жутковато немного, — сказал я.

— Можешь не ехать, — возразила она, и я снова кивнул, не говоря ни слова.

Гретхен ткнула ручкой магнитолу и перемотала на «Прямо в ад», прибавляя звуку и трогаясь с места. Магнитола зашипела, потом заглохла. Затем издала жалобный щелкающий звук и низко загудела. Гретхен выключила звук и сказала: «Еб твою мать».

В тишине мы ехали по округе, и я озирался по сторонам. Светило предзакатное солнце, и листья на деревьях начинали терять свою зелень, сдаваясь на милость осени, сквозь них торчали клочки синего неба. Дети играли в футбол на своих лужайках, и то и дело с криком выбегали на улицу.

— Очень по-американски, — рассмеялась Гретхен. — Все они будущие насильники.

Почтальон, насвистывая, развозил почту, колеса его почтовой тележки крутились, но одно как-то вихляло. Мы его знали. У него были короткие седые волосы, и он носил шорты аж до самой зимы. Однажды мы видели, как он курит, сидя на чьем-то крыльце. Как-то несколько недель почтальоном был черный парень, но потом кто-то что-то сказал, и теперь почту развозил этот белый старик, который курит у людей на крыльце. Чертов южный район, подумал я. Гретхен прикурила было сигарету, но замерла, улыбаясь фотографии. Она выбросила зажженную сигарету в окно и стала рассказывать маме о том, что мелькало за стеклами машины.

— Сегодня по-настоящему солнечный день, — сказала она фотографии, — и этот хренов почтальон стоит, облокотившись на чей-то забор.

Спустя какое-то время включилось радио, закрутилась кассета и Момма Касс из the Mamas and the Papas запела Dream a Little Dream of Me.

— Черт, вот это здорово, — сказал я и не мог побороть ощущение, что это голос ее мамы раздается с фотографии, но говорить о таких вещах довольно странно, если только это не происходит с самим тобой и буквально сию секунду.

Как и всегда, мы ездили кругами без всякой цели и вскоре обнаружили, что подъезжаем к дому Стейси Бенсен. У двухэтажки из белого кирпича тормоза завизжали и машина остановилась.