Послушание – тело любви [519]; не повелевающее предписание, а деятельное выражение доверия Христу, готовности к служению и жертве; отвержение воли падшего естества позволяет выйти за пределы собственного эгоизма, увидеть ближнего, принять божественный призыв полюбить брата[520] ; а тогда, если мы слышим Его, Господь увеличивает Свое присутствие в человеке[521]; открывается возможность богопознания, приближения к Нему, чего же еще желать!

Примерно так размышлял в незапамятные времена и авва Филикс, отвечая на вопрос о причине оскудения наставников: братия только спрашивают, но того что слышат не делают; послушание, как подвиг Христов[522], как несомненное мученичество, привлекает воспитывающую благодать Божию; оттого не прошедший послушания не вырастает в меру старца[523].

Неспособность к послушанию доходит до самых, казалось бы, непринципиальных мелочей: уставщица и требует, и просит петь и читать на церковно-славянском по правилам, как написано: святый, что, вонми, но год за годом упрямо звучит свитый, што, ванми. Благочинная указывает новенькой ее место в храме – обязательно перейдет на другое. Разнузданное своеволие, общий наш дефект, гибельность которого едва ли кто осознаёт, считают наследием эпохи тоталитаризма: подавление личности вызывает ответную протестную реакцию; действительно, многие помнят из пионерского детства: когда командуют налево, почему-то неудержимо влечет направо.

Однако выше ли способность к послушанию в странах, избежавших наших испытаний? Беда, очевидно, в безбожной среде, исключившей из обихода все христианские нравственные нормы: какие аргументы, кроме евангельских, могут убедить ребенка слушаться маму, жену – бояться мужа, рабочего – следовать решению инженера, студента – уважать преподавателя, и всех вместе – внимать Богу… в зияющую пропасть между научением и исполнением постепенно проваливается экономика, семья, страна.

Впрочем, и с аргументами жажда свободы, обещая простор, нередко заманивает в тупик самообмана: «люди ищут свободы, чтобы делать что хочешь; но это не есть свобода, а власть греха; чтобы стать свободным, нужно прежде себя связать», – учит преподобный Силуан[524]; приходится пробиваться к свободе сквозь терния страстей, пока накопишь силы обуздывать себя ради единственно важного.

«Только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти», предостерегает апостол, и продолжает: «но любовию служите друг другу»[525]; т.е. подлинность свободы испытывается мерой самоотречения и ответственности. Не забудем, что именно грех преслушания совершен первым, именно он стал причиной катастрофы, началом отпадения от Бога и разрушения человека. Следовательно, воцерковление, освящение, восстановление личности никак не мыслимо без искоренения этого греха, без победы над самочинием: потому Господь и был послушлив даже до смерти[526] .?

Для монаха поступать так, как Он поступал[527] должно быть не только необходимо, но и естественно; в Драгомирне один из учеников преподобного Паисия (Величковского), оказав своеволие, по молитве старца в назидание остальным замертво упал; это теперь послушник развязно бросает «на кухню не пойду хоть убейте»[528], средь бела дня укладывается спать, а поехав в город с заданием купить водяной насос, делает сто километров крюку, чтобы навестить знакомую в женском монастыре.

Достигшие священного сана уж и совсем неприкасаемые и непогрешимые: литургию служить лишний раз отказываются: «крыша съедет»; да и дел по горло: освящают дома, причащают, соборуют, отпевают – своих, также и наставляют, проповедуя каждый своё, порой весьма оригинальное, учение. Чада не оставляют вспомоществованием, монах независимо от монастыря и сыт, и, коли есть охота, пьян; и телевизоры дарят, и видики, и виллы. Случается монахи и за границу путешествуют, автомобили себе покупать; всю эту вольницу называют самостоятельностью и кроме мелких пустяков никогда не спрашивают благословения, т.к. наместник, с него станется, может и отказать.

Считается хорошим тоном воздыхать о старцах, коих конечно же нет; одни страстно желают определенности, диктуемой кем-то типа гуру: сколько есть, спать и молиться, чтобы безошибочно угодить Богу; другие причитают, как бы оправдываясь: раз старцев нет, то и слушаться, стало быть, некого; с чего-то взяли, что для послушания годится только мифический муж преклонных лет, духоносный, по Василию Великому, в слове, деле и разумении.

Но уже преподобный Нил Сорский, предвидя, что такой не обрящется, учил повиноваться Богу и Божественному писанию, а не бессловесно пастись в монастыре или столь же неразумно из него удаляться; великий святой подмечал склонность руководствоваться своей плотской волей как раз у мечтателей, грезящих о полном безукоризненном повиновении[529].

Но возьмем – из действительности – счастливый сюжет: старец есть, и по благословению наместника своего монастыря навещает женскую обитель; у него много лет окормляется настоятельница, его знают и почитают все сестры, кажется, предельный духовный комфорт! Но в самый нужный момент, когда то одна, то другая из них, обычно на почве неосторожной критики в свой адрес, впадает в тяжелое ожесточение, осложняемое злобным отказом от еды и приступами ярости, авторитет старца оказывается бессилен: кроткое участие встречает недовольный передерг плечиком, стеклянный взор, глухое молчание или дерзкие выкрики на грани одержимости. А вне депрессий девицы бесстыдно эксплоатируют внимание духовника никчемной ерундой, жалобами на игумению, бабьими баснями, кокетливым щебетаньем о пустяках.

Там же где он живет сбывается поговорка о пророке в своем отечестве[530]: братия исполнены достоинства, сами уже духовники, к старцу ходят разве что поделиться собственными мнениями и впечатлениями; вопросы новоначальных послушников касаются еды, усталости и детских обид. Старца осаждают главным образом непутевые тетеньки средних лет, по глупости и легкомыслию утратившие здоровье, семью, работу, а теперь, придя в Церковь, ожидающие чуда, которое за их акафисты и его молитвы наладит исковерканную жизнь, чтоб ничего не болело, чтоб сын не пил, дочь не гуляла, а муж не дрался, и чтоб водились капиталы: «может, в Америку уехать, батюшка?»; будто в Америке сойдет с самолета не она, а другая, сильная, новая, белая и пушистая.

Послушание кому бы то ни было, если оно искреннее, не по страху или выгоде, всегда есть послушание Богу. Когда преподобный Симеон начал свой доселе никому не ведомый подвиг, строгие сирийские отцы, соседи по пустыне, проверяя собрата, приказали ему сойти вниз, и он тотчас начал спускаться. Тогда вынесли вердикт: послушен, значит, не горд, не в прелести, и благословили продолжать столпничество. «Кто отсекает свою волю, тому неведомо для него самого Бог дарует Свою волю и сохраняет ее неизгладимой в сердце его, и отверзает очи разума его, чтобы он познал ее, и дает силы исполнять ее»[531].

Разве преподобный Досифей, благодаря исключительно дару послушания всего за пять лет ставший святым, взвешивал заслуги и недостатки аввы Дорофея? на месте аввы вполне мог бы оказаться ругатель и мучитель из «Лествицы». И не надо делать дурацких предположений: «а вдруг заставит иконы ногами попирать», как некий духовник, ради своего всевластия толкавший отрока ослушаться мать; «у сопротивника нет возможности воспрепятствовать желающим благого, если только для хитрого лукавства его не найдется места в самих любящих благое»[532].

Вот одна из сестер становится игуменией; все ее знают много лет как облупленную: на святую старицу не тянет и естественного пиетета не вызывает; как выговаривать «матушка», «вы», «благословите»? известны ситуации, когда такое назначение оборачивалось