Исповедоваться не учат [329]. Руководства и перечни грехов конкретны, но поверхностны, а толстые тома на эту тему обстоятельны и подробны, но не очень-то применимы к обычной рядовой исповеди. Каждый пережил при обращении акт отречения от греха: буря, катарсис, очистительные слезы, радость примирения; процесс покаяния не должен прекращаться никогда, однако еженедельно претерпевать кризис и выражать чувства на той же высочайшей мучительно-радостной ноте немыслимо.

Увы, в монастыре исповедь из-за частого причащения превращается в рутинную обязанность и не означает духовного и даже душевного усилия; перед исповедью кто-то может обронить: ой, еще грехи придумать надо! означает – списать с книжки; пик честного самоосуждения, искреннего сокрушения и горячего плача редко совпадает с моментом общего говения, и на исповеди порой произносятся лишь сухие, холодные, дежурные слова.

Уставы о покаянной дисциплине говорят мало или не говорят вовсе: то ли потому, что она считалась само собой разумеющимся делом, не нуждающимся в регламенте, то ли по причине ее сугубой индивидуальности и интимности, хотя, как известно, христианская исповедная практика сложилась в монастырях.

Именно монахи кардинально изменили само понятие греха, изучив его психологию, технологию приражения и законы развития; в монашеских творениях, писанных из опыта сердечной боли и жестокой борьбы, человек видел самого себя, познавал темные глубины души и учился откапывать корень внешних порочных деяний и злоключений внутри, в области собственных чувств, мыслей и побуждений[330].

Правила Василия Великого предписывают раскаявшемуся исповедать грехи духовному отцу[331]; устав Иоанна Кассиана призывает юного инока всё открывать своему старцу[332]; понятия духовный отец и старец вначале, очевидно, совпадали, но, соответственно ухудшению нравов, от эпохи к эпохе видоизменялись.

В Лавсаике, в текстах Макария Великого, Иоанна Златоуста под словом старец несомненно подразумевается убеленный сединами благодатный муж, умудренный многолетней практикой подвижничества, просвещенный Духом; он становился, опираясь на особенные дарования, посредником между учеником и Богом, наставником, заступником, ходатаем о прощении грехов, молитвой избавлял от искушений, смывал с души всякое смущение и даже принимал на себя бремя страсти, мучившей кающегося; из глубины веков перешла и в древнерусский чин исповеди формула: «на моей выи согрешения твоя, чадо, и да не истяжет тебе о них Христос Бог, егда придет во славе Своей на суд страшный»[333].

Старец начального, отшельнического периода, опасаясь нарушать уединение – неотъемлемое условие духовного преуспеяния – имел всего одного-двух, много трех учеников и принимал их на исповедь не часто, обычно раз в год; да и монашеское племя было еще не так многочисленно. В первых (келлиотских) монастырях старец управлял духовным развитием иноков наряду с игуменом; в малолюдных обителях этим занимался только игумен.

В наших монастырях некоторые настоятели и настоятельницы, побывавшие в Греции, упорно, до постыдных конфликтов, насаждают исповедь себе; «а как же! должен же я знать кто чем дышит», – объясняет один наместник, наловчившийся исповедовать как духовник, а карать за исповеданное как начальник; двусмысленность такого порядка ощущалась уже в древности, например, преподобный Симеон Благоговейник, снисходя к немощи избегающих игумена, советовал избирать в духовники любого брата, к которому есть доверие[334].

Современный человек еще немощнее по части доверия, но зато куда изворотливее и циничнее; архимандрит Софроний, опытнейший священник с афонским опытом, считал необходимой совершенную чуждость духовника административной власти в монастыре, чтобы исповедь была искренней и чистой, а не заигрыванием ради благоволения начальства[335].

В киновии преподобный Пахомий кроме старцев счел нужным учредить еще и новациат: организованный надзор за новичками, руководительство каждого из них опытным иноком, главным образом ради воспитания послушания; очевидно, к старцу ученики обращались через годы, по