Впервые я был уверен в его искренности, ведь он признался мне в том горе, которое испытывает, потеряв своего друга. Едва сдерживая слезы, рассказал, что явился в Рим не только ради проверки слухов относительно присутствия Фуке в городе и установления, не ложные ли они и не распространяются ли с целью досадить королю-Солнцу и всей Франции. На самом деле из его рассказа следовало, что он предпринял это долгое путешествие с тем, чтобы свидеться со старым другом, с которым были связаны давние и горькие воспоминания. Находиться в Риме для Фуке было, безусловно, небезопасно: доноситель, известивший о том, где он, Кольбера, рано или поздно мог получить из Парижа определенные указания: задержать Фуке либо в случае неуспеха – убить.

Вот отчего аббат Мелани, как он сам объяснил, явился в Рим во власти перечащих друг другу чувств: надежды свидеться с другом, которого он считал давно умершим, желания сослужить королю верную службу и боязни быть замешанным в какую-либо историю.

– Что вы хотите этим сказать?

– Всем известно, что король никогда ни к кому не питал такой ненависти, как к Фуке. Стоило ему узнать, что Фуке не умер в Пинероло, а жив и на свободе, гнев его непременно вспыхнул бы с новой силой.

Атто поведал мне, как один преданный человек помог ему незаметно покинуть Париж.

– Это копиист, обладающий редким даром подделывать почерк. Добрый малый по фамилии Бюва. Всякий раз, как мне нужно тайно выехать из Парижа, он берет на себя мою переписку. Придворные со всей Европы сообщаются со мной, чтобы получить последние известия, а государи – так тем вынь да положь немедленный ответ, – хвастливо проговорил он.

– А как ваш Бюва узнает, что надо писать?

– Перед отъездом я оставляю ему четкие указания, ведь в политике все предсказуемо. Что до мелочей, связанных с придворной жизнью, – он добывает их сам, оплачивая штат из нескольких осведомителей, и это лучшая система сбора сведений во всей Франции.

Любопытно было узнать, как Атто удается скрывать свой отъезд еще и от короля, но не хотелось его прерывать. Он как раз повествовал о том, что, оказавшись в Риме, напал на след Фуке, но в то самое утро, как переступил порог «Оруженосца», человек, которого мы называли г-ном де Муре, скончался при трагических обстоятельствах. Аббату только и довелось, что присутствовать при последнем вздохе своего благодетеля.

– Узнал ли он вас?

– Увы, нет. Когда я вошел к нему, он уже с трудом дышал, бормоча что-то бессвязное. Я пытался помочь, схватил его за плечи, стал трясти, взывать к нему, но было слишком поздно. На твоем гостином дворе обрел последнее пристанище великий человек. – Мелани отвернулся, будто желая скрыть навернувшуюся слезу.

И вдруг завел дрожащим голосом трогательный романс:

При виде забившегося в уголок Атто у меня сжалось сердце. Я попытался оживить в памяти, как выглядел, говорил и двигался старый француз, которому я прислуживал, и связать это воспоминание с образом того величайшего несчастливца, который сложился у меня под влиянием рассказов аббата: пораженные глаукомой глаза, немощное тело, потрескавшиеся губы, бледность, прерывистое дыхание. Решительно ничего, что напоминало бы живость Белки. Хотя… Муре вдруг воскрес в моей памяти в несколько ином обличье: изящное телосложение, все еще полные жизни щеки, тонкие нервные руки, некая особенная завершенность и отточенность согбенной фигуры. Да-да, г-н де Муре походил именно на… старую белку, отныне навсегда смирившуюся с вечным покоем: ни жеста, ни слова, ни огня в очах… В последнем усилии вскарабкался он на древо свободы. «В конечном счете, разве важно, как он умер, главное, он умер свободным», – подумал я, обливаясь слезами.

Мелани обернулся ко мне с глубоко искаженными страданием чертами.

– Отныне мой друг восседает по правую руку от Всевышнего, среди мучеников и праведников! – воскликнул он. – Знай же еще одно: мать Фуке неодобрительно относилась к восхождению сына по служебной лестнице, наделявшей его все большей властью, но убивавшей душу. Она ежедневно молила Господа об изменении его судьбы и об обращении на путь искупления и святости. Когда его преданный слуга Ла Форе принес ей весть о задержании сына, она встала на колени и возблагодарила Господа такими словами: «Наконец-то он станет святым». —

У Атто перехватило дыхание, он едва справился с душившим его волнением. – Предсказание доброй женщины сбылось. По свидетельству одного из его духовников, Никола очистил свою душу от скверны и даже как будто бы оставил духовные размышления. В письмах жене не раз повторял он, как признателен своей матушке и как счастлив тем, что ее молитвы были услышаны. О Никола! – Аббат разрыдался. – Небо назначило тебе высочайшую цену, но даровало тебе еще одну милость, избавив от жалкой земной славы, неизменно ведущей к кенотафу.

Обождав несколько минут, чтобы не нарушить ненароком высокого душевного настроя, объявшего нас обоих, я перевел разговор на другую тему:

– Возможно, вы со мной не согласитесь, но по мне, так самое время порасспросить Помпео Дульчибени или Девизе.

– О нет, нет, – неожиданно живо отозвался он, словно и не горевал вовсе за минуту до этого. Если им есть что скрывать, любой пустяковый вопрос их насторожит.

Он встал, вытер глаза, после чего, порывшись на столе, протянул мне лист бумаги.

– Нам есть чем заняться: необходимо свести воедино все то, что уже известно. Когда мы вошли в подпольную печатню Комарека, пол, как ты помнишь, был сплошь усеян листами бумаги. Я поднял два из них. Взгляни, не напоминает ли это тебе чего-нибудь.