брошюры и торговать придуманной им же самим жидкостью для ращения волос. Многих из них уже не было на этом свете: Риус-и-Таулет умер в 1889 году, почти сразу после закрытия выставки; в 1905 году отдал богу душу Мануэль Жирона-и-Аграфел, полномочный представитель испанской короны на барселонской выставке, – человек, профинансировавший из своего кармана строительство нового фасада собора и основавший Банк Барселоны, чье недавнее банкротство пустило по миру столько семей и уничтожило средний класс Каталонии. В 1907 году умер Мануэль Дуран-и-Бас,[82] а вслед за ним и многие другие. Те же, кто остался в живых, были уже глубокими стариками. Никто из них даже не подозревал, что этот мужчина, смотревший на них с иронией и презрением, был тем самым ребенком, который, спрятавшись за мешками с цементом, внимательно следил за тем, как они проходили мимо, и трепетал от умиления, будто присутствовал при шествии небожителей.
– Мы пришли, – начали они, – так как располагаем бесчисленными доказательствами вашей безмерной щедрости и вашей любви к Барселоне. Своей деловой и общественной деятельностью вы оказываете нашему городу великую честь…
– Говорите, сколько вам нужно, – язвительно прервал он их разглагольствования.
– Дело весьма деликатного свойства, – отвечали старые хитрые лисы не моргнув глазом. – Мы получили уведомление из министерства иностранных дел о прибытии в столицу графства с кратким визитом некой особы королевских кровей, члена одного царствующего дома. Поездка носит исключительно частный характер в том смысле, что официально на нее не выделено средств, вы понимаете. Однако совершенно недопустимо – и на это указывает само министерство, выражая таким образом волю его величества короля, да хранит его Господь, – повторяем, совершенно недопустимо, чтобы этой высочайшей особе не был оказан должный прием. Короче говоря, развлекательную программу, составленную для высокого гостя и его сопровождающих – по крайней мере, нам ясно дали это понять, – мы должны финансировать из собственного кармана.
Онофре прежде всего спросил, о ком идет речь. После долгих колебаний и по большому секрету ему рассказали о принцессе Алисе Гессен-Дармштадтской, внучке королевы Виктории, сейчас более известной под именем Александры Федоровны, которая является супругой его императорского величества царя Николая II. Эти сведения оставили его равнодушным: он не чувствовал ни малейшего интереса к Романовым, считая их совершеннейшими олухами, проморгавшими свою страну, зато с любопытством следил за похождениями марксистских заговорщиков – Ленина, Троцкого и иже с ними, о каждом шаге которых получал информацию от своих осведомителей в Лондоне и Париже, где они сейчас находились, и чьи безумные проекты он иногда даже подумывал финансировать ради своих будущих дел в России. Поэтому данный разговор казался ему абсурдным. «Какая мне выгода откликаться на просьбу этих субъектов? – задавался он вопросом. – Что это даст лично мне?» Хотя уж кем-кем, а дураками их не назовешь, напротив – многие их них числились среди самых прозорливых финансистов, и Онофре это прекрасно знал. Но все они, за исключением его самого, не были способны увидеть того, что творилось у них прямо под носом и за дверями кабинетов; они не имели ни малейшего представления о том мире отверженных, нищих слепцов и сумасшедших, которые жили и размножались в темных лабиринтах переулков. Онофре же этот мир знал прекрасно: в последнее время он чувствовал пульс зарождавшейся революции, как мать чувствует биение сердца зародыша в своей утробе.
– Предоставьте это мне, – неожиданно для себя согласился Онофре. – Я займусь этим сам.
Спускаясь вниз по лестнице, они все еще бормотали слова благодарности. У входа их ждала целая вереница экипажей, чтобы отвезти к особнякам на бульваре Грасиа. Шел дождик, покрывая крыши экипажей и лошадиные попоны блестящей моросью. Газовые фонари и свечные фары отбрасывали желтоватые крути света. Стоя у входа, он помахивал рукой вслед отъезжавшим, а сам думал: «Мое состояние и положение унаследуют дочери и те проходимцы, которым удастся затащить их в постель. Поделом мне – жениться на такой идиотке!» Через несколько дней путешествовавшая инкогнито царица и ее многочисленная свита высаживались в Пуэрто-де-ла-Пас. Дождик, зарядивший со дня совещания в доме Онофре Боувилы, недавно закончился; густые кроны платанов шевелились под напором резкого влажного ветра, дувшего с моря, и отражались в лужах.
– Плохой день для приема ее императорского величества, – пробормотал маркиз де Ут.
Они курили в его экипаже красного дерева, запряженном четырьмя английскими жеребцами. Сзади выстроился длинный ряд наемных фиакров и дорожных карет – они должны были отвезти свиту в апартаменты, зарезервированные в отеле «Ритц». Онофре не ответил на замечание маркиза: два дня назад он получил письмо, подписанное Жоаном Боувилой. Сначала он подумал об отце, но потом понял – ему писал брат, о существовании которого он совсем забыл.
– Как мне дальше жить? – спросил отец. Онофре промолчал.
После бдения комната была в полном беспорядке, и Американец обводил ее потерянным взглядом, будто ожидая появления жены откуда-нибудь из-за шкафа или стола.
– Я даже не подозревал о ее болезни, – сказал он после долгого молчания. – Правда, она ходила немного сгорбленная и в последнее время плохо ела, но других признаков я не замечал, а может, их просто не было. Однажды, – продолжал он, – я вернулся домой и обнаружил ее мертвой на этой самой скамеечке, – он показал на скамейку перед очагом, – она всегда садилась у огня; вода в чугунке еще не закипела, поэтому я сделал вывод, что смерть наступила недавно, но когда взял ее за руку, она была холодна как лед.
Пока Американец говорил, Онофре открывал дверцы шкафов и выдвигал ящики, с любопытством проверяя их содержимое. Как и все деревенские, его мать никогда ничего не выбрасывала. Дом напоминал лавку старьевщика: он нашел лоскутки старых покрывал, кухонную посуду с дырявым дном или вовсе без него, сломанную прялку, всю изъеденную термитами. И он вспомнил о пережитых ими лишениях, после того как отец оставил их с матерью одних и уехал на Кубу.
– У меня в Барселоне срочные дела, – громко сказал он. – Мне надо ехать.
В Бассоре, сойдя с поезда, он имел глупость спросить у людей на вокзале о дядюшке Тонете, вознице двуколки. Его долго не могли вспомнить, потом кто-то сказал, что он умер много лет назад, и это омрачило его состояние еще больше. Там Онофре нанял открытый шарабан, стоявший теперь напротив дома в окружении кур и цыплят.
– Пора уезжать, – холодно повторил он.
Американец пытался говорить непринужденным, развязным тоном, но слова застревали у него в горле: