– Необходимо взять на себя управление бандой, в недавнем прошлом возглавляемой покойным доном Алещандре Каналсом-и-Формигой, но ни в коем случае не присоединять ее к нашей, – подчеркнул он.

Онофре произнес слово «нашей» нагло, с откровенным бесстыдством. Дон Умберт с наслаждением отхлестал бы его кнутом, который всегда держал под рукой, но страх, внушаемый ему Онофре, и присутствие в кабинете великана Эфрена Кастелса подействовали на него отрезвляюще. С другой стороны, все то, о чем говорил ему этот заносчивый юноша, отнюдь не было лишено смысла. «И в самом деле, к чему смешивать разные веши, – уже спокойнее подумал он, – я есть я, а Каналс, упокой Господи его душу, был Каналсом». Теперь, после гибели Арнау Пунсельи, нужно было решить, кого сделать предводителем банды Каналса. Оноф-ре Боувила тут же сказал, что у него на примете есть подходящий для этого человек. Дон Умберт Фига-и-Морера на сей раз не смог скрыть своего замешательства:

– Неужели ты имеешь в виду Одона Мостасу или этого монстра, который все время около тебя околачивается?

Онофре даже бровью не повел; он приучил себя не обижаться на такие выпады.

– Что вы! – ответил он, – каждый из названных вами людей хорош на своем месте, и не больше. Человек, о котором идет речь, наделен особым талантом в такого рода вещах, кроме того, он уже много раз подтверждал свою абсолютную преданность, – сказал Онофре и продолжил: – Как раз сейчас он ждет в прихожей, и если вы ничего не имеете против, мне бы хотелось привести его сюда, чтобы вы с ним познакомились.

Получив милостивое дозволение, он ввел в кабинет сеньора Браулио. Мысль о том, что он совсем недавно собственными руками убил человека, привела сеньора Браулио в исступленное состояние, и он уже не мог трезво мыслить. Ему не удавалось держать в узде обе грани своей личности, и они смешались в его бедной голове в одно целое: стоило ему начать говорить с учтивостью, свойственной благонравному держателю пансиона, как тут же приходило неудержимое желание вытащить из кармана кастаньеты и закружиться в разнузданном андалусском танце.

– Я человек крайностей, – заявил он дону Умберту после того, как был ему представлен. – На смену похотливости ко мне приходят мысли о самоубийстве. К счастью, на этот раз все обошлось, а вот в прошлый… Вы и представить себе не можете, сколько было крови.

Дон Умберт Фига-и-Морера деликатно почесал затылок, не зная, какая роль отводилась этому чучелу в деле подобного масштаба.

Пришло лето, бушующие вешние воды вернулись в прежнее русло, унося с собой воспоминания о перестрелках и кровавых битвах за передел города, который еще несколько месяцев назад казался вставшим на дыбы. Сеньор Браулио занял место Каналса-и-Формиги, и те, кто совсем недавно при виде него презрительно кривил нос, потихоньку стали к нему привыкать и отдавать должное его работоспособности. Он действовал с чрезвычайной осторожностью, придерживался консервативных взглядов на управление бандой, старался не выходить за рамки своих полномочий и дотошно вел денежный учет. Онофре Боувила крепко-накрепко запретил ему прежние похождения.

– Хватит шляться в Карбонеру и изображать из себя педерастяпу, – выговаривал он сеньору Браулио. – Теперь мы уважаемые люди. Если вам охота расслабиться или устроить пьянку с мордобоем, – на здоровье. Платите – и вам все это принесут на блюдечке. Для этого мы и заколачиваем деньги. Но за дверями дома, будьте любезны, ведите себя как серьезный человек.

Сеньор Браулио занимал весь первый этаж одного из зданий на бульварном кольце Сан-Пабло. Тут же, в цокольном этаже, располагалась его контора. Иногда по ночам соседям не давали спать доносившиеся из его апартаментов пение, перебор гитары, шумные ссоры и грохот ломаемой мебели. Потом на совещаниях с влиятельными людьми Барселоны сеньор Браулио появлялся с перебинтованной головой, с синяком под глазом, а то и с увечьем посерьезнее. Но сколько он ни пускался во все тяжкие, его неотвязно преследовала мысль о Дельфине, которая продолжала сидеть в тюрьме. Сейчас ему доставало власти вытащить ее оттуда – он специализировался именно на такого рода услугах, – но Онофре категорически запретил ему что-либо предпринимать.

– Мы пока не можем себе этого позволить, – поучал он своего бывшего хозяина, – пойдут пересуды, может всплыть наше прошлое. Поверьте, придет время, мы прочно станем на ноги, вот тогда и займемся Дельфиной.

Бедный сеньор Браулио обожал свою дочь, но по слабости характера безропотно подчинился требованиям Онофре. Тайно ото всех он посылал ей в камеру корзины с едой и сладостями, а также тонкое постельное белье и изысканные предметы женского туалета. В ответ Дельфина не посылала ему ни слова благодарности, лишь возвращала белье, в клочья разорванное зубами. С сеньором Браулио теперь работал Одон Мостаса, занявший место покойного Жоана Сикарта. Не отмеченный особым призванием командовать или какими-нибудь другими талантами, которыми в изобилии обладал его предшественник, Одон Мостаса тем не менее пользовался неизменной любовью членов банды. Завидев этого внешне чрезвычайно привлекательного человека, сеньор Браулио пускал слюни и страстно желал добиться его расположения. На место Одона Мостасы Онофре назначил себя. Кроме того, он выполнял некоторые другие обязанности, лежавшие прежде на Арнау Пунселье. Все эти перемены осуществлялись с благословения дона Умберта Фиги-и-Мореры. Он был счастлив, живя в лучшем из миров: помимо его воли случилось так, что он умудрился достичь зенита славы и власти в негласной иерархии, вершившей судьбами жителей Барселоны. Он никогда не мечтал о том, чтобы подняться так высоко. Это был человек, состоявший из клубка противоречий; в нем счастливо уживались мудро отмеренные острота ума и глупость, расчетливое позерство и наивное простодушие. Он без оглядки пускался в рискованные предприятия, являя такую же степень некомпетентности и недальновидности, как и дерзкой отваги. В итоге, если случались неудачи, ему все сходило с рук, но если все заканчивалось хорошо, то заслуги он приписывал исключительно себе. В нем была бездна доверчивости, а тщеславия – и того больше, и он жил, чтобы быть на виду. Как бы ни были неотложны дела, которыми он занимался в данный момент, у него всегда находилось время для конных прогулок на бульваре Грасиа. Он появлялся там ровно в полдень и гарцевал на своей знаменитой серой кобыле, принимая эффектные позы. Эта хересская кобыла, стоившая целое состояние, была к тому же обучена элементам вольтижировки и умела на полном скаку лавировать между легкими открытыми колясками на том отрезке бульвара, что протянулся от улицы Каспе до улицы Валенсия. Подобная страсть к позерству часто кончалась конфузом – у кобылы были слабые ноги. Почти каждый раз на прогулке наступал момент, когда она вдруг падала на колени и седок катился по земле. Оба быстро вскакивали, кобыла ржала, словно извиняясь, а всадник брезгливо стряхивал лошадиный навоз, налипший на полы сюртука. С тротуара ему на помощь тут же бросался какой-нибудь зевака и, чудом избежав колес экипажей и лошадиных копыт, поднимал с дороги цилиндр и хлыст, чтобы почтительно вручить их дону Умберту, когда тот уже снова был в седле. Неустрашимый дон Умберт вознаграждал благочестивый поступок монеткой, которая, блеснув на солнце жаркой медью, перекочевывала в жадные руки зеваки. Таким образом, плачевный инцидент на глазах у публики преображался в церемонию присяги вассала своему государю. По крайней мере, так себе это представляли богатые буржуа. Лишенные чувства юмора, они награждали дона Умберта одобрительными улыбками. «О! – крутили они головами, – вот что значит быть знатным сеньором». А он, будучи совершеннейшим глупцом, воспринимал эти знаки одобрения как признание высшим светом своей