преподать хороший урок черни. Не забывай, они до смерти перепуганы той заварушкой, которую готовят анархисты, и конечно же не упустят шанс продемонстрировать свою решимость и силу. Я абсолютно прав, и ты это знаешь не хуже меня. И потом, не исключена вероятность, что в этом замешан твой шеф.

По мере того как Онофре излагал свое видение вопроса, недоверие Жоана Сикарта только росло, но, к собственному удивлению, он все больше увязал в его словах. Доводы Онофре вцеплялись в него когтями и помимо воли оставляли на душе глубокие зазубрины.

– У меня нет причин подозревать моего шефа, дона Алещандре Каналса-и-Формигу, – высокомерно ответил он.

– Тебе виднее, – ответил Онофре. – Я, со своей стороны, не верю ни твоему, ни моему шефу и не собираюсь идти в огонь ни за первого, ни за второго.

В то самое время, когда Онофре, отнюдь не безуспешно, пытался заронить семена подозрения в душу Сикарта, загадочная незнакомка добралась до самого Каналса-и-Формиги. Она выдумала какую-то путаную историю, приправленную чувствительными переживаниями. Дон Алещандре заглотил наживку и велел провести ее к нему в кабинет, не забыв побрызгать себя духами из пульверизатора, хранившегося в ящике письменного стола вместе с револьвером. Незнакомка не захотела открыть лицо. С налету, без всяких преамбул, она заявила, что имеет достоверные сведения из первых рук о намерении Жоана Сикарта совершить в отношении него предательство.

– Стоит войне обостриться, он тут же перейдет на сторону врага, и ты останешься без прикрытия в самый ответственный момент, – сказала она срывавшимся от волнения голосом.

Дон Алещандре захохотал.

– Милая, этого просто не может быть. Откуда у тебя столько воображения? – спросил он.

Женщина заплакала.

– Я так за тебя переживаю, – с трудом произнесла она. – Если с тобой что-нибудь случится…

Он почувствовал себя польщенным и даже сделал попытку успокоить ее.

– Не переживай, для беспокойства нет повода, – сказал он и предложил ей рюмочку ликера для стимулирования пищеварения, которую она проглотила одним махом. Затем, возвращаясь к теме разговора, добавил, что Сикарт уже два раза встречался с противной стороной: первый раз в своей, так сказать, штаб-квартире, а другой – в галерее собора. – Можешь проверить это по своим каналам и убедишься в моей правоте, – продолжал он.

Она настаивала:

– Если бы люди Умберта Фиги-и-Мореры не располагали помощью Сикарта, как они могли додуматься ввязаться в заведомо проигрышную войну? Сикарт состоит в сговоре с Умбертом Фигой-и-Морерой, – решительно заявила она.

Дон Алещандре не счел нужным продолжать дискуссию о таких серьезных вещах с незнакомой дамой.

– Уходи, женщина, уходи; меня ждут дела поважнее, чем эти сказки, которые ты мне тут наплела, – сказал он.

Однако когда она ушла, на всякий случай послал записочку в епископат с просьбой подтвердить присутствие Жоана Сикарта в соборе. «Разумеется, я не верю ни единому слову этой сумасшедшей, – сказал он себе, – но никогда не лишне принять меры предосторожности, особенно сейчас». Тем не менее визит загадочной незнакомки произвел на него гораздо большее впечатление, чем он сам готов был признать. «Кто бы мог подумать, что такая симпатичная женщина может тайно переживать за мою безопасность, и это при моем-то почти монашеском образе жизни, – говорил он себе. – Ай-ай-ай, все это попахивает распущенностью. Как бы там ни было, я не могу сбрасывать со счетов предоставленную мне информацию, скорее всего явно преувеличенную, чтобы не сказать ошибочную. Ну а если нет?» – пытал он себя. Тем временем от епископа пришел ответ, в котором тот подтверждал посещение собора его помощником. Дон Алещандре Каналс-и-Формига немедленно вызвал Жоана Сикарта в кабинет и попытался разными хитростями вытянуть из него правду. Эти увертки не прошли для Жоана Сикарта незамеченными и лишь укрепили подозрения, внушенные ему Онофре. Однако, дабы себя не выдать, он делал вид, что не замечает ничего особенного в поведении шефа. «Наверное, он подумывает о том, как бы поскорее от меня отделаться и заменить другим человеком», – думал он. По жесткой иерархии, существовавшей в преступных бандах, у Сикарта тоже был заместитель по имени Боищ. Человек он был весьма недалекий, жил примитивными инстинктами и уже давно метил на место своего начальника. «Может быть, как раз сейчас дон Алещандре положил глаз на Боища, и они втайне от меня уже пришли к соглашению», – говорил он себе. В течение этой странной беседы и один и другой чувствовали некоторую напряженность, будто оба о чем-то умалчивали, хотя внешне все выглядело вполне дружески. Это не помешало им прийти к обоюдному согласию о том, что настал момент предпринять лобовую атаку на людей дона Умберта Фиги-и-Мореры. Сикарт распрощался со своим шефом, обещая ему покончить с бандой противника. Но наедине с собой думал так: «Возможно, все это части одного и того же плана. Пока я разбираюсь с врагом, даже с таким ничтожеством, как дон Умберт, мой шеф будет во мне нуждаться. Но как только я с ним покончу, ему уже ничто не помешает тут же разобраться со мной. Нет уж, – размышлял он, – лучше мне договориться по- хорошему с Оноф-ре Боувилой. Нам обоим нужен мир, и вообще, похоже, он человек разумный. Надо бы с ним увидеться еще раз, а там уж мы найдем способ вернуть все на круги своя». А что же дон Алещандре Каналс-и-Формига? Оставшись наедине, он упал в кожаное кресло, безвольно опустил руки и был готов расплакаться: «Мой самый верный слуга меня покидает, – говорил он. – Что теперь со мной будет?» Конечно, он опасался за собственную жизнь, но гораздо больше его беспокоила судьба сына. Тому было двенадцать лет. Он родился с искривленным позвоночником и передвигался с большим трудом. Еще будучи совсем маленьким и не имея возможности принимать участие ни в играх, ни в детских шалостях, он замкнулся и сосредоточился на учебе, проявляя незаурядные способности к математике и особенно к алгебраическим расчетам. Это был грустный маленький человечек, у которого совсем не было друзей. Так как остальные дети супружеской четы умерли в эпидемию 1879 года, дон Алещандре испытывал к этому больному ребенку бесконечную нежность и очень жалел его, в отличие от своей жены, в чьем сердце с момента вышеназванной трагедии зародилось что-то наподобие мстительной ненависти ко всем выжившим – чувство, которое можно понять, но нельзя оправдать. Сейчас дон Алещандре думал: «А вдруг эти выродки замышляют что-то серьезное? Тогда им может прийти в голову мысль совершить покушение на моего сына – они прекрасно знают, что этим нанесут мне смертельный удар. Да, именно так, – твердил он, – они это сделают, если я не нанесу удар первым и не смешаю их карты заранее». На следующий день сын дона Алещандре Каналса-и-Формиги, которого звали Николау Каналс-и-Ратаплан, в сопровождении своей матери, няни и горничной выехал в направлении французской границы, чтобы укрыться в стране, где у дона Алещандре имелись друзья и существенные вложения капитала.

Узнав об отъезде семьи своего шефа, Жоан Си-карт почувствовал себя окончательно преданным. Он позаботился о том, чтобы до Онофре Боувилы дошла записка следующего содержания: «Жоан Си-карт